Александр Кириллов - Моцарт

Но такой его музыка казался не только князю. Его мнение разделяли и многие профессиональные музыканты. Вот, скажем, Нотгер Игнац Франц фон Бекé, 44-летний пианист, с успехом занимавшийся композицией. Вольфгангу был памятен их музыкальный турнир в Мюнхене во время постановки Мнимой садовницы . Как-то в разговоре с ним Бекé обронил не без ехидства об игре на клавикордах императора Иосифа II: «как только в его комнатах раздается музыка, все собаки разбегаются». На что Вольфганг заметил: «Если и я не смоюсь так же быстро, то наверняка схвачу от такой музыки головную боль». — «О нет! эта не причинит мне вреда! — запротестовал Бекé. — Плохая музыка не действует мне на нервы, но первосортная музыка, вот что вызывает у меня головную боль».

Подобной аллергией на первосортную музыку (и на тех неформалов , которые её пишут) страдает множество народу, в том числе и весьма искушенного в искусстве. В своё время императору Иосифу II, ныне уже покойному, показалось, например, что в Свадьбе Фигаро «слишком много нот». Тут лучше не скажешь. Страдала этим и новоиспеченная императрица, жена Леопольда II. «Что за немецкое свинство» («porcherio tedesca»), или попросту — «свинячья музыка»? Так она отозвалась о Милосердии Тита , прелестной опере в итальянском духе, написанной для торжеств по случаю коронации Леопольда II. Неужели его музыка заслуживает такой уничтожающей оценки? Сколько здесь (в словах императрицы) нетерпения и агрессии по отношению к композитору. А, казалось бы: ну, прослушала — не понравилось! — тактично поблагодари, и забудь; нет, видать, задела её «свинячья музыка». Не хватило у неё выдержки, чтобы не лягнуть в раздражении создателя этого «немецкого свинства». Конечно, легко было бы и нам поверить этой даме нá слово, раз эти сведения, как говорится, из первых рук… Но, к сожалению для неё, у нас тоже есть уши.

А факты снова и снова пытаются нас заставить усомниться именно в том, что у нас есть уши . Не один раз Вольфганг пускает по Вене подписной лист на свои «академии» и тот возвращается с единственным автографом ван Свитена, а фортепьянные концерты Моцарта уж никак не назовешь свинячьей музыкой . Три последние симфонии оказались даже неизданными при жизни. Заказ прусского короля на шесть квартетов (из которых три были написаны) остается невостребованным. На торжества по случаю коронации Леопольда II был приглашен Сальери и пятнадцать музыкантов придворной палаты. О Моцарте не вспомнили. Не забудьте, какой шок пережил Леопольд, только глазами пробежав партитуру юношеской симфонии g-moll. Музыка его мальчика, как железный плуг, перепахала ему душу. Здéсь надо искать ответы.

Моцарт действительно, как каменный бог с острова Пасхи, — одинокий, неразгаданный, всё смотрит в небо. А Леопольд и все, кто бывал на его концертах, с нескрываемым изумлением продолжают смотреть на Вольфганга. Отцу кажется, что Вольфганг утратил чувство реальности. Сын и его музыка давно стали и для него неформатом. « [Б] удучи мальчиком, — звучит как предостережение сыну, — ты обладал преувеличенной скромностью, мог даже заплакать, ежели тебя слишком хвалили». Я, например, споткнулся об этот пассаж. Это что же такое, думаю, знал этот ребенок о нашем мире, если интуитивно прятался за слезами от его искушений (или искусителей). Детские души (с их цельным и непосредственным восприятием) еще не укоренились в мире временном, конечном… Что представлял собой этот мир, Вольфганг знал (я не зря употребил это слово, говоря о детской интуиции) и потому обещал родителям укрыть их под стеклом, можно сказать, своей любви . А спустя годы он с легкостью думал и о своем переселении в мир иной … Он признался отцу сразу же после смерти Анны Марии, что тотчас же «представил себе, какой счастливой она стала спустя мгновение [как отошла], и насколько теперь она счастливее, чем мы. В этот момент я желал себе отправиться в путь вместе с нею… [но] она не навеки потеряна для нас, мы свидимся еще и все вместе станем там более довольны и счастливы, чем на этом свете». О смерти друга [Сигмунда Баризани (1758—1787)] он горюет, но не сожалеет: «Ему хорошо, но мне — нам — и всем, кто близко знал его, нам никогда не будет хорошо, пока не посчастливиться свидеться с ним в лучшем мире… Я сожалею не о нем, но вполне искренно — о себе». И отцу в утешение, когда тот писал ему о близком конце, он назвал смерть «подлинным и наилучшим другом человека».

«ПЕРИОД МУТАЦИИ»

Конечно, как и все мы, Вольфганг не успевал осмыслить происходящее с ним, впряженный в телегу повседневности и социального заказа. «Твоя поездка [напоминает сыну Леопольд] имела 2 цели: найти хорошую и солидную службу, а если это не удастся, отправиться в большой город, где можно заработать много денег». И Вольфганг думал так же, пока не выехал за пределы Зальцбурга… Деньги деньгами, но… Его мирно фырчавшая музыкальная машина вдруг стала набирать обороты. В каждом городе (за исключением Аугсбурга) его ожидали открытия. В Мюнхене, столкнувшись с зачатками немецкой оперы, он уже видел себя её творцом, навеки прославившим немцев. И мечта эта даст свои всходы позднее в сочинениях Похищение из сераля и Волшебной флейты . После Мангейма в его музыке зазвучали новые краски, она задышала, стала теплой и более контрастной, что свойственно было мангеймскому стилю (может быть, излишне манерному , как определил его Леопольд, но, скажем, более очеловеченному — что ж, времена изменились). Париж — о! — тот заставил его услышать собственные сочинения не в привычном домашнем провинциальном кружке, а на «голгофе» столичной сцены, под прессом жесточайшей конкуренции. Новый опыт менял взгляды. «Что до симфоний [имеются в виду зальцбуржские], то большинство их не в здешнем вкусе… У нас в Германии в моде длинные. На самом деле лучше коротко и ясно… Если будет время, то я аранжирую еще несколько скрипичных концертов — сделаю их короче». И пусть, как ему казалось, он мало чему мог бы здесь научиться, но, всё же, Париж встряхнул его, заставив забыть отцовские советы «писать легкие популярные пьески для любителей… Отслеживать вкусы и работать на спрос». Теперь он весь дрожал (как сам объяснил свое состояние), предвкушая долгожданный заказ на новую большую оперу, испытав что-то вроде мутационной ломки. Наконец он покончил с ученической музыкой, с отцовскими вкусами. Зрелость пришла к нему в Париже, это и стало самым главным, ради чего он покинул Зальцбург. Тут было и ясное сознание прорыва , и сумасшедшая радость от скорого осуществления, и уже яркое виденье — как , и бешеное желание вытащить себя за волосы из собственной рутины (много лет спустя что-то подобное пережил Шостакович накануне сочинения 4-ой симфонии). Конечно, это был прорыв , за который живо пригнýли того и другого.