Александр Кириллов - Моцарт

И так день за днем — городские новости, домашние события, мировые катаклизмы, — её несло вниз по течению, охотницу посудачить, хохотушку Анну Марию. Дети росли, они с мужем старели — прожит день и, слава Богу, воздвиг её Бог по утру — спасибо Тебе Господи… И вдруг всё остановилось! Зальцбург, дом, муж, привычный уклад жизни — всё отодвинулось или, как ей показалось, было кем-то задвинуто в дальний угол. Остался Вольфганг, но и он пропадал где-то целыми днями. Она чувствовала себя, как под арестом, уязвленная собственной ненужностью, страдая от беспомощности, особенно, здесь, в Париже, где и немецкая речь была для неё редчайшим подарком, а одиночество — наконец полным: «и всё кончится для меня тем, что я совсем потеряю способность разговаривать», — сокрушалась Анна Мария.

Они мало преуспели с сыном за эти полгода, и ей оставалось только оправдываться перед мужем в неизбежных расходах. «Большую часть времени я дома одна и должна выносить ужасный холод, ибо, если даже разжечь небольшой огонь, едва только он погаснет, в комнате опять зверский холод. Я никогда не подбрасываю поленьев в камин, так как и маленький огонь стоит 12 кр. Я это делаю только по утрам, чтобы подняться с постели, и вечерами. Днем же я вынуждена терпеть мучительный холод. И в эту минуту, когда я пишу, я могу едва держать перо, так я окоченела… Одна смерть не стоит ничего, но даже это не так [на самом деле]». Обидно ей, конечно, что муж ей не доверяет и требует отчета за каждый истраченный крейцер. «Я не знаю, как я смогла бы жить более экономно: со дня отъезда из Зальцбурга я сшила себе только один чепчик, не покупала обувь, не пила в гостинице вина, кроме тех случаев, когда обедала вместе с Вольфгангом… Но надо тратиться на стирку, которая здесь очень дорогая, на пудру для прически, помаду и прочие пустяки, которые сейчас не приходят мне на ум, а стоят дорого… Счета подают в гостинице баснословные, это притом, что комната с двумя жалкими кроватями находится под самой крышей, где я в течение дня не могла согреть ноги и проводила время в постели в фетровых туфлях, завернувшись в шубу».

В Зальцбурге в такие холода Анна Мария могла разжечь в доме камин, зашторить окна и забраться в постель. Или наведаться к соседям и беззаботно проболтать с ними вечерок за бутылкой вина. Или собрать гостей, испечь пирог — и перемыть всем косточки. Или уединиться с мужем, пока дети музицировали — и чувства одиночества как не бывало. Она всегда оставалась плоть от плоти этого мира, и он казался ей таким же устойчивым и незыблемым, какой была она сама с Божьей помощью.

ВОЛЬФГАНГ И АРХИЕПИСКОП

Другое дело её сын. Даже умница Леопольд (как и Анна Мария, готовый сказать миру: «мы с тобой одной крови») был не силах уяснить себе разницу между ним и Вольфгангом. А не разобравшись в этом, как нам понять природу их противостояния, а лучше сказать, «противожизневания». Фишка, как мне кажется, в том, что архиепископ, согласный терпеть Леопольда и даже идти ему навстречу, Вольфганга не видел в упор ни при каких обстоятельствах. Не липнут к сыну должности и деньги, не берут его на службу эрцгерцоги, курфюрсты, короли и императоры. Не дерутся оперные театры за право заказать ему оперу. Не спешат его издавать и не расхватывают его опусы в музыкальных лавках. И не потому, что его музыка элитарна, недоступна. Как раз заумь не помеха для спроса на музыку. Это Вольфганг и сам понимал, в сердцах утверждая: «чтобы иметь успех, нужно либо писать вещи настолько понятные, чтобы их тут же мог напеть извозчик , либо столь непонятные, чтобы они нравились именно тем, что ни один разумный человек не способен их понять». Его мелодии из Свадьбы Фигаро распевала вся Прага — на улицах, в питейных заведениях, почти в каждом доме. Его Волшебную флейту с огромным успехом играли в предместье Вены для городского обывателя. Нет, не в музыке тут дело.

Почему, скажем, у того же Коллоредо никогда не было к Вольфгангу ни малейшей снисходительности? Чем была вызвана такая нетерпимость властителя к музыканту, обладавшему незаурядным талантом? « Ваша Княжеская Светлость потеряли большого виртуоза . — Вот как? — переспросил князь. — Это величайший пианист, которого мне довелось слышать в моей жизни. Как скрипач он превосходно служил Вашей Светлости, к тому же он был хорошим композитором. Князь-архиепископ хранил молчание, ему нечего было возразить» 148 148 М. Лоттер (Lotter), брат И.Я.Лоттера (1726—1804), издателя «Школы скрипичной игры» Л. Моцарта . Боже мой, да потрепи князь его по щеке, прибавь ему жалованье, похвали его однажды, да отец бы в лепешку расшибся, чтобы сын не уехал из Зальцбурга. Если Вольфганг не хочет играть при дворе на скрипке, да пусть не играет, он замечательный клавирист, и орган он чувствует не хуже. Мечтает ставить оперы? Отпусти его на полгода в Италию, а не хочется отпускать, сам устрой оперу при дворе (как проделал с Гайдном князь Николаус Эстергази). Ничего бы, кроме славы, Зальцбургу и ему, архиепископу, это бы не принесло. Нет денег? На одну примадонну? Нет желания? Это когда у тебя в услужении яркий оперный композитор? Нет веры? Так испытай его, пусть, оставаясь на службе при дворе, он пишет оперы для театров Италии и Германии и тем самым прославляет Зальцбург. Разве он, князь Коллоредо, не искренний последователь французского просвещения с его прагматизмом и господством здравого смысла? Где же тут здравый смысл — гнобить редкое дарование? И князь сознает это, иначе бы не считал его себе рóвней . А как еще можно объяснить неистовость сеньора к своему слуге? Всё, что говорил или делал этот мальчишка, князь-архиепископ воспринимал с болезненной ревностью. Ему казалось, что посягают на его титул, на его авторитет, на его власть над теми, кто был у него на службе… Он будто читал в глазах Вольфганга: «Если я и не граф, в душе у меня может быть больше чести, чем у иных графов». И надо сказать, что ни до Вольфганга, ни после — ничего подобного в отношениях архиепископа с музыкантами не наблюдалось. Тот же Михаэль Гайдн — являлся пьяный на мессу, будучи не в силах сыграть на органе и двух нот; и был замечен в супружеской неверности; и каких только мелких и смертных грехов не прощал ему адепт веры и ревнитель христианского образа жизни князь-архиепископ.

Иеронимус Коллоредо частенько отпускал своих музыкантов по их просьбе в длительные отлучки. Смотрел сквозь пальцы на их профессиональное убожество. Терпел певцов, потерявших голос. Но ничего не спускал юноше, отличавшемуся трудолюбием и ярким талантом. Всё, что он мог бы ему запретить, он ему запретил. Всё, что можно было отнять у него из прав и свобод, он отнял. Всё, что могло унизить его достоинство, было пущено в ход. Он так и не уволил Вольфганга после скандала в Вене, когда граф Арко пинком вытолкнул дерзкого музыкантишку из покоев архиепископа. Вольфганг до конца жизни числился у князя на службе, долго не решаясь приехать в Зальцбург из опасения, что князь объявит его беглецом и посадит в холодную как своего холопа. «В глазах князя, — вдруг нарисовался мой правозащитник , — придворный концертмейстер Моцарт-младший был ярким представителем тех, кого принято сейчас называть уничижающим именем „неформал“, а его музыку (для ушей князя) — „неформатом“, как всё то, что приподнимается над товарами повседневного спроса».