Александр Кириллов - Моцарт

Анна Мария напишет об этом мужу 5 апреля, заодно и пожалуется, что еда из трактира « превосходная», «за 15 су я имею три блюда: овощной суп, который я не люблю, на второе маленькие кусочки отвратительного мяса, на третье немного телячьих ножек в безвкусном бульоне или печенку твердую как камень. Вечером мы ничего не готовим, но мадам Майер купила нам на несколько ливров телятины, которую она жарит у булочника. Мы её едим сначала горячей, а потом — холодной то, что остается, как это обычно делают в Англии. Мы никогда не получаем вечером суп. Постные дни невыносимы и не поддаются описанию. Всё стóит дороже, чем 12 лет назад, когда мы были здесь в последний раз. Сегодня, 10-го, я весь день собирала и упаковывала наш багаж, так как мы переезжаем на другую квартиру, где с нас будут брать только 1 луидор ежемесячно. Там две комнаты с видом на улицу, это ближе к Noblesse 146 146 (фр.) знать и к театру».

Полная изоляция в майеровском «гробу» длилась для Анны Марии с утра до наступления темноты. Поздно возвращавшийся Вольфганг наспех съедал скудный ужин из холодной телятины с остатками овощей и тут же засыпал сном младенца, чтобы утром, перекусив чем-нибудь за завтраком, исчезнуть на целый день.

Ночная тишина была не так страшна для Анны Марии, как дневной вакуум. Погрузившись в кромешную тьму, безмолвную и, как в могиле, непроницаемую, можно было многое передумать или вспоминать, вслушиваясь в несмолкаемый шум вечности, повсюду нас сопровождающий от внутриутробной жизни до переселения в мир иной. Одно робкое желание — и опять вы в самой гуще прожитых лет, где всё так ярко и осязаемо, что не только блеск глаз, тембр голоса или неповторимый жест терзают память, но даже тепло от чужого дыхания ощутимо стынет у вас на щеках…

Леопольд покрывал её поцелуями, она млела, как в сладком сне, укрывшись в его объятиях. А утром веселым звоночком порхал по комнате смех маленького Вольферля. Он прыгал к ней, еще сонной, на живот и сильно-сильно обхватывал за шею тоненькими цепкими ручонками, да так, что у Анны Марии от боли и неожиданности темнело в глазах. «Ты спи, мама, спи», — шептал он, всем телом прижавшись к ней, а сам кончиком её волос нежно водил по лицу, шее, осторожно проникая в ухо, ноздри, заставляя мать чихнуть, и смеялся, оседлав её, как заправский всадник. Мамочка, ты у меня будешь в футляре за стеклом, как и папочка, чтобы вас не унесло ветром и не засыпало песком… Знала бы она, что предсказание сына сбылось, и все они (в качестве семейных аксессуаров) давно покоятся за стеклом в их зальцбуржском доме по Гетрайдегассе 9. Она плакала со счастливой улыбкой, нежно поглаживая, вместо маленького Вольфганга, собственную руку. Спи, Анна Мария, спи .

Иногда ей хотелось встать, зажечь свечу и посмотреть на новые чепчики и ленты (самые модные), которые она купила для Наннерль в Мангейме. Так мало перепало её доченьке из-за их бедности. Её сверстницы всегда модно одеты, у них кавалеры, многие замужем, разъезжают по Европе, заводят знакомства. Наннерль ходит в перешитых, перелицованных платьях, общается в основном с отцовскими приятелями и редко выходит из дома. Удача, когда в городе какая-нибудь актерская труппа дает представления, как, например, плутоватого Шиканедера, тогда есть повод показаться на людях. А так, — храм, дом, редкие игры «Стрельбы в цель», и музыкальные вечера с отцом, Шахтнером и случайным заезжим гостем.

«Наннерль встает все эти дни в 5.30, идет к мессе к 6.30, и проводит весь день в работе». Так отчитался жене Леопольд о жизни их дочери после Нового года. Какая же она терпеливая, сколько в ней самоотверженности. Старшему ребенку всегда труднее в семье. Ещё маленькой, когда Вольфгангу было три года, она дралась с братом за место в материнской постели. Как же любила Наннерль забраться к ней под мышку и замереть в блаженстве, и как часто ей приходилось уступать местечко возле мамы брату. В детстве мама была для них с Вольфгангом всем — крышей, домом, миром, где никто никогда не смог бы причинить им никакого зла.

Неожиданно вспомнилась просьба дочери, обращенная не прямо к ней, но через Вольфганга, и тем самым как бы никого ни к чему не обязывающая: «Я взяла на себя смелость, c твоего разрешения, побеседовать с мамой, что-то вроде женского трёпа. Мама по доброте своей написала мне, что прически и головные уборы более красивы в Мангейме, и что женщины одеваются там с бóльшим вкусом, чем в Зальцбурге… Если я буду иметь удовольствие через два месяца снова видеть маму, я прошу её о любезности обратить свое внимание на особенности тамошних причесок… и, если возможно, купить мне модный чепчик, тот, который маме понравится. Если я сумею заработать немного денег, давая уроки, что я уже и делаю, мне бы хотелось перешить мой костюм цвета граната в польский, оторочив его лёгкой шерстяной тканью. Возможно, лучше было бы поискать такую ткань в лавках Мангейма? Но в настоящий момент я не должна думать о модных вещах».

Боже, ей ведь уже двадцать шесть лет . Взгляд Анны Марии притянуло смутное пятно, обозначившее собой единственное окно в комнате. Жалость и чувство вины перед дочерью сжимали сердце. До четырнадцати лет Наннерль возили как обезьянку, показывая публике; потом, как вышедшего на пенсию циркового зверька, оставили дома, разом лишив восторженных похвал, блеска приемов, триумфальных поездок по Европе. Она пережила это, стала помогать маме вести хозяйство, и смирилась, задвинутая, оказавшаяся на задворках семьи. Теперь сама зарабатывает на свой гардероб, не ропщет, не обременяет собой. Анне Марии опять захотелось встать, чтобы взглянуть на те подарки, которые купила она для дочери, но пожалела свечку. Ей всё равно завтра днем нечего будет делать и, вместо того чтобы, как в камере, мерить шагами комнату от стены к стене, она посмотрит свои подарки дочери. Наннерль их получит через полгода, но уже не из рук матери.

Если телесность — это не только мы со своим телом и сиюминутным восприятием мира, но и всё то, чем мы являемся от рождения до смерти, заполненные, как ульи, пчелками-мыслями и пчелками-чувствами, собравшими нектар со всего, с чем или с кем мы соприкоснулись, где успели побывать, кого полюбили или возненавидели, кому причиняли страдания или от кого пострадали сами, откуда произросли духовно, кого только мыслим, никогда не знавши, и для кого сами лишь мыслимы в этой жизни; если это так, — а именно так чувствовала Анна Мария, когда оставалась сама с собой наедине, вне житейской суеты, устремив взгляд к Небесам, как Мария Магдалина, в вечной мольбе о Божьей милости, — тогда отступал и страх смерти. И это невыразимое чувство общности себя и мира близких, и тех, с которыми она мельком встречалась на земле и для кого сама осталась мимолетной встречей, — переполняло её, заставляя ощутить себя бессмертной…