Александр Кириллов - Моцарт

Неожиданностью стал не отъезд из Вены его Сюзанны, но её появление в Зальцбурге в начале марта 1787 года».

В дороге её ворчунья мать убалтывает всех, как скрипящие рессоры наемной кареты. До Зальцбурга — большой крюк, им совсем не по пути. Всем семейством они возвращаются в Англию. Лошади скачут много часов подряд… Небесный сад из опушенных снегом деревьев — это Зальцбург, весь белый-белый, блистающий при слабом солнце. Взгляд карабкается по ступенчатым очертаниям зданий на самую вершину к замку. Уже мчатся лошади с каретами по городу. Тарахтит мостовая, улочки теснятся между громадами зданий, вытянувшись в удавке очередной арки, но тут же облегченно вздыхают, вырвавшись на площадь перед собором, разбегаясь по кругу, чтобы ускользнуть от неистово мчавшихся во весь опор двух экипажей — экипажи насквозь прошивают одну из улиц и встают у гостиницы Buvette Municipale .

Воздух — им дышит, Нэнси сразу это чувствует, ступив с подножки кареты на землю; земля — им держит: это ощущение входит в неё с каждым шагом; всё отовсюду — им смотрит, — хочется подставить себя этим взглядам, выставить себя всю им на обозрения, здесь, где всё — он .

Мать всю дорогу раздражалась от её необъяснимой затеи. Если бы с ними был Вольфганг, дочку еще можно было бы понять. Но он простился с ними в Вене, исполнив с Нэнси на её прощальном концерте сцену и рондо «Non temer amato bene», сочиненную для неё. И вдруг — Зальцбург, что им здесь делать без него? Мать была вне себя, и то письмо, которое Вольфганг передал через них своему отцу, она, будучи в раздражении, впопыхах сунула куда-то и теперь не может найти. Не выбросила же она его машинально с ненужным хламом, забыв о нем, или, может быть, устыдившись своего поступка, теперь притворяется, что ничего не помнит. Мать Нэнси недоумевала. Но отец Леопольд был озадачен еще больше, чем она, получив записку, что Нэнси Стораче в Зальцбурге.

Всё утро, сидя перед окном гостиной, куда он переехал с наступлением холодов, чтобы не спать в неотапливаемой спальне, он держал в теплой воде руки, кутаясь в два халата, и блаженствовал: предвкушая, как его тело согреет горячая волна, глаза заволочет светом — и он растворится в дремотном дрейфе. Чем её привлек Зальцбург, за что он, Леопольд, удостоился такой «чести»? — спрашивал он себя. Они были едва знакомы, обменявшись в Вене двумя фразами, помимо комплиментов и пустых слов вежливости.

Пьют вино, мерзнут на морозе, швыряясь снежками как полоумные, смеются, дрожат у собора Св. Петра, перед домом на Ганнибалплатц; и снова греются в ресторации Buvette Municipale, подкрепляясь горячим глинтвейном, пахнущим корицей… У Леопольда усталое, помертвелое лицо. Он по-прежнему приветлив и улыбчив, но холоден, каким теперь стал ко всему, что исходило от Вольфганга. Он уже неб а житель, он больше не с ними. Он смотрит на них оттуда, и сын для него где-то там, вне всего — не в Вене, не в Праге, не в Берлине — на окоеме земли, на периферии его мира; теперь он сам стал для себя солнцем, Леопольд-солнце, которое охлаждается и угасает… Еще исходят лучи, еще угадывается тепло, но уже остаточное, затухающее.

«Во вторник мы прогалопировали с ними через весь город с 10 часов до 2-х, чтобы им показать то одно, то другое. Только в два часа мы позавтракали. Вечером она [Нэнси] спела 3 арии. И в полночь они уехали в Мюнхен», — расскажет он дочери. Надо было видеть лицо Нэнси, когда они объезжали Зальцбург. Мать задавала ей всю дорогу какие-то едкие вопросы, брат оживленно беседовал с Леопольдом, их «сicibeo» 143 143 Sigisbйes — кавалер-слуга, который сопровождает дам высшего света и бывает, при случае, их любовником. (скорее матери, чем дочери) равнодушно посматривал по сторонам. А Нэнси сгорала, как чахоточная перед кончиной, жар и ледяная дрожь одновременно сотрясали её сомлевшее тело. Она заглянула во что-то тайное, интимное, запретное, особенно в отсутствии Вольфганга, а увидела перед собой только бесконечное нагромождение зданий и улиц, на которых лежала печать Моцарта, стараясь бессознательно вывести его — живого, как формулу из этого длиннющего уравнения. Это неблагодарное занятие грозило закончиться для неё всё тем же выводом, однажды сделанным Татьяной, оказавшейся в пустом доме Онегина: «а не пародия ли он?» Это чувство к ней пришло еще в Вене и не давало ей покоя из-за множества личин, за которыми скрывалась его душа. Может быть, для того чтобы застать врасплох настоящего Вольфганга, она и приехала в город его детства. Какой он? Каким он был? Здесь она вольна предаваться тем чувствам, которые так долго сдерживала в Вене, таясь от всех…

«Бедная Констанца, — вглядываюсь я в черты уже не моей Агнии-Констанцы, зáстившей экран. — Эта измена, прозвучавшая в Рондо (для Нэнси Стораче), даже чувствительней, чем явная интрижка с этой актрисой. Тем более что это отголоски всё той же одной единственной темы — его неутоленного чувства к Лиз. Но, кажется, и Лиз не забыла ни Мангейма, ни тот день, прощальный и последний, когда он пришел к ней в Мюнхене запросто, как приходят в дом к невесте, и в ответ на её отказ — спел: «Ich laв das Madel gern, das mich nicht will» 144 144 «Я, не задумываясь, бросаю девушку, которой я не мил». . О том, что не забыла, я сужу, взглянув на клавир парижской арии «Народы Фессалии», собственноручно им переписанной и подаренной Лиз, с её короткой пометкой, сделанной на итальянском: Nei tuoi giorni felici pensa qualshe volta al «Popoli di Tessaglia» — слова, которые напоминают любовный дуэт из «Олимпиады» Метастазио: «В твои счастливые дни вспоминай иногда «Народы Фессалии». Итальянский здесь не случаен — это язык их любви и в его звучании они остались вместе навсегда.

« Non sо d’onde viene ». «Не знаю, откуда это приходит»? С чего всё началось? — задаюсь я праздным вопросом, мысленно отступая в начало шаг за шагом, пока досматриваю фильм. В ту зиму, когда Вольфганг познакомился с Лиз, ему мало чем запомнилась её младшая сестра Констанца. Память сохранила только маленький эпизод. Это случилось в Мангейме месяц спустя после разговора с графом Савиоли, интендантом по музыке, когда испарилась последняя надежда на службу при дворе курфюрста Карла Теодора. Всё окончательно расстроилось и все вокруг расстроились. М-ль Роза Каннабих расплакалась, как маленькая. Её мать завздыхала, пряча глаза полные слез. Мужчины изо всех сил держались стойко: «Послушайте, если уезжает г. капельмейстер, мы все должны плакать». Помню, с каким удовольствием я снимался в этой сцене. Не знаю, чем уж она меня так прельстила, но осталась одной из самых моих любимых. Может быть, дело в первом съемочном дне, но, скорей всего, что на этих съемках я впервые испытал к Агнешке то, что Вольфганг в тот памятный день к Констанце.