Александр Кириллов - Моцарт

Залетела в окно оса, покружилась, побилась о потолок, запуталась в занавесках и вылетела. Агнешка молчит. Под глазами, с едва заметным прищуром, залегли тени, яд проник в них. Она сидит, скрестив перед собой ноги, перебирая листки, следит за осой, краем уха слушает меня, а я выговариваюсь как в последний раз.

«Ты иди, — наконец устало потягивается она, изогнувшись всем телом, и за одно обнимает меня, будто прося прощения. Мы долго сидим, обнявшись, от неё пахнет «Коко Шанель». Я понимаю, она уже тяготится в моих объятиях, но мои руки не разжимаются, будто их свело. «Завтра у нас тяжелый день. Мне еще текст учить и лечь хочу пораньше. Надо выспаться… — Она зевнула, уткнувшись мне в грудь, и оттолкнула. — Завтра увидимся»…

Я оказался перед распахнутой дверью. Пустой номер, залитый предвечерним солнцем, как рентгеном пронзил электрический свет: ни день, ни вечер, ни лето, ни осень, ни свой дом, ни чужой. Вроде пожизненного заключения, когда уже не помнишь, за чтó посадили, ктó ты, откýда пришел. Уже нет времени, нет давности, нет будущего, нет смерти, — так было, есть и будет…

Агнешка в ванной — поёт под ровный шум воды, брызжущей из душа. Прикрыв дверь, я на минутку задержался в коридоре, чтобы еще раз услышать её голос, но за дверью номера стерильная тишина.

Мой голос за кадром: « Похищение из „Ока Божьего“ происходит на фоне премьеры оперы Похищение из сераля. А что такое премьера в театре, всем известно. Нервы лопаются от напряжения, вас рвут на части, мозги дымятся в цейтноте, при этом — ночи без сна, и ни минуты покоя. А тут еще осатанелое Ату со стороны Веберов».

Я смотрю из зала на себя и Агнешку (уже без неё ). Её нет не только в зале, её нет больше в моей жизни. В руке у меня клочок бумажки, пахнущий «Коко шанель», с благоразумным текстом: «Сожги и развей по ветру. Мы же не сделаем, как они. Не исчерпаем то, что только начинается. Давай прикончим это — на взлете. Солнечным летним днем открой окно похотливому ветерку и вспоминай свою Констанцу». Я продолжаю смотреть наш фильм и где-то в мозжечке машинально отмечаю, чтó нами сыграно хорошо, чтó мне хотелось бы переснять, совсем не думая, как буду жить дальше. Время лечит… от насморка, — бешусь я. Но разве и в этом Констанца не выверт в моей судьбе, не чья-то насмешка?

Сам ты мой выверт , и отцепись от меня! — кричу я или только намереваюсь? Тон моего общения с моим паршивцем действует мне на нервы. Он всегда как-то незаметно внедряется в мое сознание и перекрывает кислород. Он вмешивается в мои мысли, перечеркивает все мои доводы. Мне приходится извиняться за него перед людьми. Я всё время настороже: говорю и оглядываюсь — нет ли его поблизости. Нет? — и я с облегчением перевожу дыхание. И вдруг — он , и я снова прихожу в бешенство. Я больше не могу так существовать. Не хочу, чтобы меня перебивали, ссорили, чтобы каждое моё слово подвергали сомнению. Не могу я его оттолкнуть, не могу заткнуть ему рот — только мягко усовестить, уговорить или промолчать, якобы согласившись с ним, — смотришь, он и отступит, уйдет в тень или исчезнет совсем. Не хочу сказать, что я уж очень от него зависим. Когда обдумываю что-то сам с собою, никто мне помешать не может. Но как только я начинаю играть или писать, виртуально или реально попадая в поле зрения людей, он тут как тут, и здесь я уже бессилен — должен его терпеть, должен с ним считаться, соглашаться или спорить, во всяком случае, всегда иметь его в виду. Накануне последней съемки я опять спорил с Агнешкой. Она мне доказывала, что Констанца была начитанной, музыкальной, прошла обучение в Мангейме в «центре музыки» — где-то она это вычитала. И мой паршивец тут же за это зацепился: не знаю , говорит он ей моим голосом, была ли она способна по достоинству оценить музыку современников. Правда, о произведениях мужа она не высказывалась, но ими успешно торговала. Или я слышу с экрана, слегка экзальтированное, но вполне искреннее, как мне кажется, признание Вольфганга: «Я радуюсь возвращению к тебе как ребенок». И опять мой циник усмехается, спрашивая: и это говорит мужчина в 35 лет — не странно ли ? И даже мои призывы: не забывать, что говорится это после неудачной поездки, когда все деньги истрачены, даже из той малости, что им заработано — его не убеждает. Всякий мужчина, — твердит мой мачо , — если он не в состоянии заработать достаточно денег, чтобы содержать семью, не может ждать от жены понимания, тем более утешения. В лучшем случае его жена громко промолчит и не пустит к себе в постель, в худшем — бросит его, если такая возможность представится, или заведет любовника. И он-то , — подмигивает мне мой фармазон , — в отличие от тебя, хорошо это знает. А все эти: «я как ребенок рвусь к тебе», или: «смотрю на твой портрет и от счастья плачу», — слова, слова, слова, и за ними легко можно прочесть между строк — «не убий!»

С чего это я завелся? Констанца? — и что она мне? Или обидно стало, как и ей, смотреть из толпы поклонников на чью-то гламурную жизнь, на её баловней, которые могут процветать или страдать, попасть в опалу или оказаться на гребне славы, уже будучи причисленными к небожителям, и потому… от таких — не уходят? Кому-то суждено иметь прочерк между датами, а кому… Не хочешь же ты сказать, что почувствовать это тебя заставила Констанца? Её судорожные попытки возвыситься в глазах потомков, её страхи быть разоблаченной? И опять мой упрямец рвется из меня, чтобы прояснить ситуацию, поймав меня, лукавого, за хвост, разумеется, вопреки моим намерениям. Не путаешь ли ты Констанцу с Агнешкой, лицедей. Но, как я уже сказал, одержимые страстью, пусть и самой благородной, не знают удержу. Остается только возмущаться, протестовать и слушать взаимные резоны. Где правда, где вымысел?

ВЕНЧАНИЕ

Часы бьют двенадцать. Я стою посреди гостиной. Её сёстры сочувственно мне улыбаются. Последнюю неделю я ежедневно подвергаюсь в доме Веберов искусной психопытке, которую устраивает мне подвыпившая мамаша Вебер. Констанца наверху в покоях матери. По лицам сестер и моему — ясно, о чем там у них спор, сопровождающийся грязной бранью. Мать против наших встреч и ни за что не хочет дочь отпускать из дома. Нет! — орет она, — никогда ты не останешься с ним наедине, тем более в доме баронессы. Все думают, что вы уже женаты — продолжает кричать она, взбешенная, — моя девочка, бедная моя девочка, они изведут тебя дó смерти этими сплетнями.

Гостиная в доме баронессы фон Вальдштеттен. «Я посещаю мою любимую Констанцу, — жалуюсь я ей. — Но удовольствие видеть друг друга нам отравляют монологи её матери… В половине 11-го или в 11-ть я возвращаюсь домой. Это зависит от силы заряда её матери или от моих сил это выдержать». Уже пущен среди знакомых (кем?) слух. «Похоже, им всем уши обо мне прожужжали, что меня, мол, нужно остерегаться, якобы… у меня уже были с ней близкие отношения, и, скорее всего, я её брошу, оставив девицу несчастной etc.» Дальше мать потребовала, чтобы я съехал с квартиры, но при этом бывáть мне у них не запрещено. Но и это ненадолго. Мне вежливо заявили, что, по мнению её опекуна, я компрометирую дочь, поэтому о каждой встрече с Констанцой мне надо лично с ним договариваться. И как вы думаете, поступил опекун? «Он запретил мне всякое общение с нею; либо я должен дать ему письменное подтверждение своих намерений, либо…» Но, представьте, что было с моей невестой, когда она узнала об этом. «Милый Моцарт! Мне не нужны ваши письменные обязательства, я верю вам нá слово, — она порвала эту бумагу. Своим поступком моя милая Констанца стала мне еще дороже».