Александр Кириллов - Моцарт

«У неё, конечно, могли быть претензии к нему, скажем, как к отцу семейства или придворному , вяло и нерасчетливо ведущему карьерные дела; она могла бы упрекнуть мужа и в незрелости его личности. Да, могла. Но что это объясняет? „Нет, врете, подлецы, — говорит Пушкин, — если он и низок, но не так, как вы“. Все мы, конечно, человеки , но не все способны взнуздать свою гордыню. Он же обнимет жену, наплюёт на своё „эго“ и будет просить прощение, какой бы ни была ссора, и кто бы ни был её зачинщиком, и никогда не забудет в письме напомнить ей: „Будь внимательна к своему здоровью, и как бы плохо ни шли дела, твое хорошее самочувствие моя главная забота — иначе всё для меня теряет всякий смысл“. Мне лично надо многое перебороть в себе для этого. Между прочим, если хочешь знать, никогда не воображал себя Моцартом, хотя с актерами такое случается. Тоска по нему — да, она даёт мне силы на съемках, она моё вдохновение . В остальном же — все мы, скорее, маленькие сальери, и это в лучшем случае, но себе в этом ни за что не признаемся. Слон наших усилий рождает мышь наших достижений, как в это поверить!»

Агнешка подняла голову, и я замолчал. Ждет продолжения, думаю, или хочет убедиться, что ослышалась, и это не уничижение паче гордости с моей стороны.

«Я, правда, так думаю, но это меня нисколько не унижает. По себе знаю, жизнь требует и от простого человека много сил, здоровья, жертв даже для заурядного результата. Можно, конечно, тешить себя иллюзией и тягаться, как Эллочка, с американской миллиардершей, перекрашивая зайца под норку, но никуда нам от себя не деться. Нет, говорит Господь, уподобляться, не власть иметь. Со временем приходит понимание, что обманул себя, что зря мучил близких, морочил людям голову, но Бога не обманешь. Господь милостив, иначе бы я давно испытал горькое чувство стыда за то, что сотворил. Важно, что онó — ни плохо, ни хорошо, ни умно и ни глупо, ни весело, ни печально — оно посредственно . Недаром творчество нам представляется чудом и для многих так и остается — непостижимым, за семью печатями. Можно, конечно, врать, прятаться, можно вести двойную жизнь. Но кто-то рвется из тебя более талантливый, чем ты, становится твоим укором, твоим обвинителем, твоим приговором. Он смотрит на мир, не сквозь мешанину из сантиментов, чужих мыслей, понятий о приличиях, а видит всё непредвзятым взглядом, желая только одного — правды , в которой нет ни спланированного умысла, ни подвоха, нет выгоды. Пусть правда будет жесткая, злая, невыносимая для человеческой души — она надчеловечна и негуманна, она пряма, проста, груба и неподъемна. Она не видит смысла в увертках, умалчивании, потому что вечна и неподкупна как смерть»…

Какое-то тягостное предчувствие надгробной плитой ворочается во мне, в который раз вызывая острый приступ одиночества . И я опять говорю ей о Моцарте, о том, что « н ечетные числа всегда выше четных», а его всеми силами на протяжении всей его жизни пытались втиснуть в унылый ряд «четных». Как невнимательны мы с близкими, не чувствуем их, не слышим их слов или всё понимаем по-своему, переворачивая их смысл. Агнешка не слышит или не хочет меня слушать. Опять у неё в руках шуршат эти проклятые листки, а я говорю, говорю как заведенный, боясь остановиться, и приглашаю её в маленькую гостиницу Франкфурта, где живет Вольфганг, где льет за окном беспросветный дождь, а деньги тают, концертов не ожидается, и он строчит жене письмо обо всех своих болестях как на духу. «Если бы ты могла заглянуть в моё сердце, ты увидела бы, как не утихающее желание и нетерпеж поскорее увидеть тебя и обнять, борются там с желанием вернуться домой с большими деньгами. Меня часто посещала мысль продолжить поездку, но, когда я уже был готов ей уступить, мне приходило на ум, как я, может быть, еще пожалею об этом, если так долго буду в разлуке с моей женкой, ради сомнительного заработка, а, может статься, что и зря».

Чего стоят все наши «творения» — и стоят ли они что-нибудь вообще. А наши жизни, так никого и не согрев, уйдут в небытие? Он понимал это, откровенничая с молодым Жакеном. «Признайтесь, что удовольствия любви ветреной и капризной, бесконечно далеки от того счастья, которое сулит настоящая и разумная любовь?» Он убеждал не Жакена — себя. Но сколько ни говори халва, во рту слаще не будет. Можно бесконечно обманываться, топить правду в словесной патоке, но твоя музыка все равно тебя выдаст, как бы ты не изгалялся.

А правда в том, что ни одна из вещей, посвященных Констанце, им не была закончена. Ни одна! Мессу c-moll он сочинял урывками, с большим напряжением, будто писал по заказу ( Реквием по юношеской любви ). Он дал себе клятву, что напишет её, если они обвенчаются с Констанцой, но не сдержал слóва; так эта месса и осталась недописанной, грандиозной руиной — чего?.. об этом знал только он. И сонату С-dur «Par moi W.A. Mozart pour ma tres chere Epouse» 136 136 «От меня, В.А.Моцарта, моей дражайшей супруге». для скрипки и ф-но он так же вымучивал, и никогда её не закончил, остановившись на первых тактах Алегретто . Мне захотелось понять — почему?

Я мысленно взял в руки скрипку. Переворачиваю страницу за страницей и с трудом доигрываю, как в детстве, когда меня заставляли пиликать дешевые концерты для детей.

Соната безыскусна, пунктирна. В ней есть юмор, но как прием, чтобы укрыться за шуткой от безысходной пустоты. Коротенькое Анданте — без юмора и ёрничества, но и «без божества, без вдохновенья». Скрипка (эту партию он писал для себя) звучит едва слышно, заставляя вспомнить фривольные строчки из его писем к жене, впадая в дробно-повизгивающий ритм, будто е ё спустили с лестницы.

Такая она — правда… Ох, уж эта правда , как она может смущать, как может пропахнуть иногда чьей-то завистью и нагло троллить, бравируя дурным вкусом. Иногда она выглядит чьей-то злой выдумкой, иногда злопыхательством или полосканием грязного белья.

Вообще-то в ней мало доброты, сочувствия, снисхождения. Она очень откровенна, беспощадна и не нуждается ни в чьих оценках. [Что я несу!] Для неё нет красивых историй, нет благородных жизней, высоких порывов — за всем этим она всегда найдет оборотную сторону. Неприятно, а то и страшно, взглянуть ей в лицо. С нею каши не сваришь. Не спрячешься за «потемкинской деревней», как этого так часто хочется… Я знаю, ты скажешь: завел семью — паши, а талант ты или гений женщине всё равно . Он старался, но не дал ему Господь. «Он легко влезал в долги, но и сам охотно давал взаймы. Деньги просачивались у него сквозь пальцы, он так и не научился контролировать свои расходы. Получая за выступление на концерте 1 тыс. гульденов (сумму баснословную), уже через две недели сидел без гроша» (Рамзауэр 137 137 Габриэль Рамзауэр, искусствовед, главный хранитель музейных экспозиций и реликвий Моцартеума — Международного фонда имени Моцарта в Зальцбурге. ). И продолжал, не скупясь, тратить их, чтобы Констанца ни в чем не нуждалась, чтобы все её желания исполнялись, чтобы она никогда не пожалела о своем решении выйти за него замуж, чтобы её благополучие и счастливая семейная жизнь были вечным укором для Лиз . Вот он — главный клин в их семейной истории. Не мог он осчастливить свою жену, но не мог и не видеть этого. С любимыми не расставайтесь. Может быть, Лиз иногда приходила к нему во сне и, взяв за руку, шептала: я скучаю по тебе и, прижавшись, согревала любящим взглядом его озябшую душу… Трудно расставаться. Даже тем, кто просто несколько месяцев работал вместе на одной картине. Съемкам скоро конец, все обнимутся на прощание — и расстанутся, разъедутся кто куда. Но даже эти дни не выбросить из жизни. А тем более 9 лет брака, в котором родилось шестеро детей — какой бы он ни был этот брак. Если даже от одиночества в нем и хватаешься за чью-то соломинку. Хоть и понимаешь всё, смотришь неизбежности в глаза, но не в силах примириться. Я бы не стал говорить об этом, но мой паршивец ловит меня на каждом шагу за попытки отступить от правды . [Хочу улыбнуться — не могу.]