Александр Кириллов - Моцарт

И тут вдруг я слышу голос Агнии из той ночи с Зюсмайром. Та же неистовость, тот же гортанный жесткий тембр: «Всё кончено между нами, я ничего не хочу иметь с вами общего!» Он не вспылил, как я. Он дал ей уйти, а сам бродил всю ночь один по улицам Вены. «Чужая» — как мельничный жернов ворочалось у него в голове. «Чужая, чужая», — думал я.

«Одной хорошо». Это уже звучит её голос с экрана. Я продолжаю озвучивать свой текст. После полудня дом пустеет. Мутер Цецилия уходит на рынок. Старшая Жозефа — брать уроки пения, а Софи бежит к подружке. Констанца, убедившись, что осталась одна, тайком проникает в комнату Вольфганга, садится у окна, облокотившись о подоконник, подперев щеку ладонью. Она смотрит вдаль. Туман молочной рекой растекается по низине, затопляя дорогу. Карета «вброд» переправляется через его текучие потоки, утопая в них колесами, погружаясь по самую крышу, а чуть впереди неё, выныривая, вздрагивают чуткие уши лошадей.

Этот мираж часто возникает в её сознании. Она плачет, забившись в угол, прикрыв дверь, чтобы, не дай Бог, не увидела мать. Констанца любит незнакомца , как любит ребенок — на всю оставшуюся жизнь… А знал тот об этом? Может и не заметил её в кругу сестер, где блистала красивая и умненькая Лиз? Теперь каждую ночь она перебирает в памяти все те часы и даже минуты, когда он бывал у них, с чувственной дрожью вспоминая его лицо, руки с длинноногими пальцами (выражение Вольфганга), его манеры, слова и тембр его голоса, проникавший в самое сердце…

Это воспоминание или видение возбуждает. Она начинает метаться по комнате, не находя себе места. Наконец, сбрасывает с ног туфли и судорожно срывает с себя одежду — платье, юбки, нижнее белье. Оставшись в чем мать родила, она дрожит от холода и, обхватив себя руками, снова приближается к окну. Отступая, ищет в стекле своё отражение и, поймав его бледные очертания, вглядывается в них. Жар заливает её дрожащие члены. Она опускает руки и одобрительно осматривает себя — в профиль и сзади; поглаживает попку, сжимает ладонями грудь и бросается на его постель. Она крутится на ней как веретено, переворачивается с боку на бок. Взбивает подушку, ставит её на попá и садится сверху. В каком-то неистовстве подпрыгивает на ней с открытым ртом, с невидящим взглядом, словно в ритуальном экстазе. Наконец заваливается набок и в отчаянии начинает кусать то место, на котором только что сидела. Кусать и плакать, и колотить кулачками, растянувшись в кровати, лупить, бить ногами, как дети в истерике… И долго лежит в полной прострации, неподвижно глядя в потолок. Я вижу только глаза Агнешки. Она вся — немой вопрос: зачем я? с моей душой, с моей красотой? И в глазах ответ самой себе — нет ответа . Её рука лежит на полусогнутом колене. Только переживание этой руки как собственной, еще даёт мне какой-то шанс ощутить теплоту её кожи — и всю её. В минуту обладания, её образ куда-то исчезает, я чувствую только тело женщины — одной из многих. Без неё — нет и меня. Не могу это вместить. На ум мне приходит красота бабочки, которой нельзя обладать, можно только любоваться. Она ничья! Это чувство скоротечно, эфемерно и так убийственно реально, будто воедино слились событие и мгновение… Очнувшись, Констанца медленно приходит в себя, собирает разбросанную по комнате одежду, неторопливо одевается, пунцовая, взволнованная, и выскальзывает за дверь…

Никого я так не боюсь потерять, но ни с кем мне никогда не было так тревожно, будто она смертельно больна или я вижу её в последний раз. И вдруг я сознаю: мне совсем не хочется никакой правды. Мне тоже хочется сказки, как и всем. Если очень любишь, стыдишься обнаружить свое чувство: оно так сильно, что в сравнении с ним, ты кажешься себе ничтожеством. И это тоже часть моей маниакальной химеры.

Мы с Агнешкой, примирившись, сидим рядом в темном зале — на экране моя комната, т.е. комната Вольфганга в «Божьем Оке». С тех пор как Констанца зачастила ко мне, она окружает меня преданной заботой, я вижу её желание мне услужить, даже в мелочах — заправить постель, принести снизу горячий кофе, когда я, еще неумытый, сижу в халате и щекочу у себя под носом обгрызенным пером. Я шучу с нею, пугаю её, спрятавшись под стол, и внезапно хватаю из-под стола за подол юбки. Она колотит меня кулачками, моя Агнешка, и клянется, что ни за что больше не придет ко мне. Иногда я читаю ей Шекспира. Она слушает меня, и вдруг начинает плакать. И карета, запряженная цугом, уплывающая туманной рекой, отчетливо и ярко возникает в её сознании. Я жалею её, бываю с нею насмешлив, часто утешаю, но никогда не понимаю причину её внезапных слёз.

Сегодня выходной. Мы с Агнешкой завтракаем. В номере сладко пахнет «Коко Шанель». Она забралась в постель, подобрав под себя ноги. На ней кремовая блузка с небольшим вырезом, с петельками для пуговиц и буфиками на плечах. Вместо браслета на руке черная бархотка. Обязательно хоть какая-то деталь одежды должна быть на ней черного цвета. Я словно выпал из времени. Кажется, что нам лет по пятнадцать, и мы готовимся к экзаменам. Будто мы тайно влюблены, но еще ничего не знаем о чувствах другого, и не в состоянии ни объяснить их себе, ни освободиться от них. Я допиваю кофе. Агнешка читает о Констанце, бросает на меня взгляд: «послушай» — и зачитывает вслух:

« … декабрь 1781 г.

Я решила для себя — он будет моим мужем. Он добр ко мне, всё спрашивает — почему я грущу, и хочет меня рассмешить. Да, он хороший, если бы только не маленький рост, из-за чего Лиз называет его «этот человечек». Когда он смеется, он мне даже нравится, но если молчит, задумавшись, — лицо делается носатым, бледным и неприятным. — Он, может, догадывается об этом и старается быть всегда в хорошем настроении — на людях и со мной ».

«Что это?» — спрашиваю я.

«Фантазия на тему: если бы Констанца вела дневник ? Разве неинтересно было бы хоть одним глазком заглянуть в него? Таким ей представлялся жених, а она ему — какой? любопытно?»

«Помню наизусть: „Не уродина, однако в ней нет и того, что её позволило бы назвать красивой. Вся её прелесть в двух маленьких черных глазах и в прекрасной фигуре. Она не отличается живостью ума, но в ней достаточно здравого смысла, чтобы исполнять обязанности супруги и матери“. Хороший портрет?»

«Если такой её увидели даже влюбленные глаза, не понимаю его выбора. Где тут чувства? Чем она его привлекла? Что заставило жениться?»

«Не ты одна задаешься этим вопросом. «Из всех свинств, что наговорил Винтер, — жалуется Вольфганг отцу, — больше всего меня задело то, что… он сказал мне: вы будете дураком, если женитесь. Вы достаточно зарабатываете денег, вы можете завести себе Maîtresse 131 131 (фр.) любовница . Что вам мешает? Эта д… религия?.. Но в мои 26 лет я не такой дурак, чтобы жениться ни с того ни с сего, не имея на то никаки хоснований. Мои причины для женитьбы, как только это позволят обстоятельства, мною достаточно обоснованы, они, в том числе и в личных качествах моей девушки, которая представляется мне во всех смыслах подходящей женой».