Александр Кириллов - Моцарт

«Будь я проклят, — поднял сценарист палец к небу, — если это не подоплека, выплеснутой им на бумагу душевной боли, сопровождавшей почти все его письма к жене».

«Снял? — обернулся режиссер к оператору. — Очень хороший финал, — поблагодарил он сценариста, сжав победно кулак, как это делают теннисисты после убойного удара. — Пусть это останется как материал для послесловия».

«Так нечестно! — возмутилась Агнешка. — Я не давала согласия…»

«Ты так защищала свою Констанцу, что лучшей рекламы ей сделать нельзя».

«Всё равно, — отмахнулась она, — сочувствовать будут мужу-гению, а жен судить, как ведьм, погубивших великого человека. Видели бы они этот ежедневный кавардак в их доме. Он сочиняет — и никто не смеет дышать, он отдыхает — и начинается валяние дурака, надоедливое и обидное. Шутки у него злые и ядовитые. Он привык с папашей подмечать всякие смешные и обидные черточки у вельмож, а теперь перенес свои наблюдения на нас, простых смертных. Уверена, он частенько вгонял её в краску. Заметит её промах, вывернет наизнанку и поднимет на смех — обидно и оскорбительно. И это среди чопорной знати или в компании бесцеремонных друзей. Кому-то она вдруг ответит невпопад или окажется в щекотливой ситуации, или забудет об этикете за столом у какого-нибудь князя. Это всё потом разыгрывается дома под оглушительный смех друзей и прислуги. И после этого: „У тебя нет никаких причин печалиться; у тебя есть муж, который тебя любит“. Всмотритесь в этот портрет девушки, застенчивой и субтильной. С каким мужеством она отстаивает свое достоинство, попав рядом с гением в свет прожекторов».

Агнешка ходит между членами группы и каждому сует под нос фотографию с портрета Констанцы. Режиссер тоже берет, но смотрит не на фотографию — на Агнию. И при всех нагло касается пальцами её груди. Агния рывком расстегивает на блузке пуговицы и поворачивается к нему с оголенной грудью. Завитые длинные волосы прикрывают лицо, напрягшееся от ожидания и ненависти. Голубые глаза излучают такую синь, что кажутся черными. Пискнуло шасси под тяжестью «юпитера».

«В отдельности понять простую женщину, — прерывает режиссер молчание, не спуская с Агнии глаз, — женщину, натерпевшуюся и от родственников мужа и от мужа — можно. Но какóе нам дело до мук и страданий обычной женщины, пусть и жены гения. От того, что она стала волею судьбы его женой, её мирок не расширился, и она не стала ни умнее, ни талантливей, её взгляды не поменялись, её частная жизнь не явилась ни для кого — ни уроком, о котором хотелось бы рассказать другим, ни маленьким шедевром, вызвавшим восхищение. Нам неинтересно, чем он привлек её внимание, уж, конечно, не своим гением, если только там не присутствовал меркантильный интерес. Нам всё равно, что она о нем думает, о его сочинениях тем более. Её разочарования, обиды, её комментарии в связи с их отношениями нас не интересуют. Ну, какое нам дело до чувств и мыслей какой-то заурядной женщины, когда мы размышляем о гении. Все они одинаковы. Не была бы его женой Констанца, была бы Софи, не Софи, так барышня Ауэрнхаммер, не она, так кто-нибудь еще. Интересно другое , чем они привлекали его — и та, и другая; мотивы егó выбора, его жизнь с ними, раз это стало фоном и нашло отзвук в его творчестве. Но как только вы смотрите на жизнь гения с „колокольни“ его заурядной жены — вас поражает серая скука этой жизни. Перед вами ничтожный мужчина или, как они его называли, „этот человечек“ , „слабак“, эгоист, с кучей пороков. Весь погрязший в собственных слабостях, страхах. Мелочный или безбашенный, трусоватый или драчливый, бабник или, напротив, монах от немощи и болезней. Интере́сно нам видеть гения глазами его малоразвитой, но амбициозной (благодаря жизни с ним), похотливой и сварливой жены? Бог с вами. Её взгляд превращает их жизнь в мышиную возню. Его — в трагедию. Как Cosi fan tutte — заурядный анекдот для обывателя, притча о смертной любви для Моцарта. Мы очень ей сочувствуем, поймите правильно, как человеку, как женщине, как жене. Но в связи с Моцартом она нам так же мало интересна, как тот, кто усердно переписывал для него его сочинения… Ты, что там бормочешь?» — оборвав себя, обращается он к Агнешке.

« Юпитер смеется , слышите?» — прикладывает она палец к губам.

И кто-то, действительно, в образовавшейся тишине оглянулся на массивный прожектор, заметив оторопь на лице у режиссера, щурившегося на свет. Не сговариваясь, молча разбрелись по местам, готовясь к съемке. Дали музыку. В музыкальных паузах едва слышно вкрапливается деланная речь актеров. Стучит хлопушка, скользит по рельсам камера. Пиротехники пускают синеватый дым. Всё двигается, пульсирует — слаженно как единый механизм в едином пространстве…

В перерыве Агнешка исчезает. Я ищу её среди съемочной группы, кружком расположившейся вблизи автобуса, на котором привезли обед. Солнце печет в самое темечко. Всё вокруг благоухает знойными запахами. Хочется крикнуть в истомившееся небо — какой чудесный день! Забравшись на задворки дома, я натыкаюсь на Агнию. Она лежит в траве среди розовато-фиолетовых соцветий. Она загорает в чем мать родила, прикрыв глаза и до кончиков ногтей отдавшись слепящей стихии.

Я сажусь рядом, вдыхаю плотский душок её разомлевшего тела. Опять как завороженный любуюсь его красотой и розовым сиянием на белой полоске загорелых бедер.

«Не боишься обгореть?» Она не отвечает. «А если тебя увидят?» — «Кто?» — спрашивает, не открывая глаз. «Наши мужчины». — «Вот на кого мне наплевать», — и она, согнув ногу в коленке, блаженно вытягивает другую. Я сорвал бледно-розовое соцветие, чтобы прикрыть её «срам». Потом, нарвав ромашек, усыпал её тело белыми головками. Агнешка сняла с себя одну и вяло прикусила, удерживая во рту. «На первый взгляд, — вдруг возбудился во мне член клуба любителей Моцарта , — я должен бы ненавидеть Констанцу. Но мне, в сущности, тоже до фонаря, какая она. Не хочу судить ничью жизнь. Мне бы просто подышать с ними одним воздухом, оказавшись невидимо в их комнате. Она там лежит больная, слабо постанывает. Вдруг — тишина, и Вольфганг привстав, чтобы убедиться — жива ли его бедная женушка, неосторожным движением задевает нож, вонзившийся ему в бедро. Увидеть это пятнышко крови, заалевшее на серой ткани, его улыбку, гримасу страдания, палец у губ, и глаза, указывающие на постель, где крепко спит его „любовь“. Это проносится, мерцает где-то в пространстве комнаты, эхом отражается сладостными стонами…»

Я перебираю головки ромашек на животе у Агнешки, не решаясь её поцеловать.

«Ты украсил меня, как „свежую могилку“, Фефе 130 130 Герой Марчелло Мастроянни в фильме «Развод по-итальяски» реж. Пьетро Джерми. . Ты помнишь, чем это кончилось для бедной Розалии?» — «В эту могилку, клянусь, я лег бы с готовностью, как верующий, который знает, что тут же будет в раю». — «О, Фефе, иди ко мне». — «Здесь?» — «Ты зачем спрашиваешь? Нет-нет, разденься, совсем». Хочется оглянуться — нет ли кого, но я, не противясь, покорно ложусь к ней в высокую траву…