Александр Кириллов - Моцарт

«За которыми… разве не могло скрываться разочарование им? За ней ухаживает немало мужчин и в их присутствии ей всегда легко».

«Похоже, я теперь начинаю понимать, что означает его признание: „мне кажется, что я уже много лет с тобой в разлуке“ [или, иначе говоря: „я уже много лет далеко от тебя“], но „я слишком к тебе привык“. Привык, да-да, привык. Ключевое слово. Возможно, я с тобой и соглашусь, что с каким-нибудь крестьянским парнем, грубым и нагловатым, она бы не скучала».

«Думаю, она задыхалась в его среде, где всё, чтобы ни делала, делала невпопад, чувствуя себя плебейкой, объектом, из-за которого мужу приходится краснеть перед гостями. В детстве её не окружали вельможи и особы из королевских семей, она не беседовала запросто с императрицей Марией Терезией, сидя у неё на коленях, и с королевой Франции; поэтому всегда была вынуждена смотреть во все глаза на мужа и учитывать его хваленую честь (чуть не вырвалось более подходящее тут — „спесь“). Может быть, ей иногда казалось, что вместо мужа, на неё смотрит пристрáстным взглядом Леопольд. И ей хотелось, как Элизе Дулитл, задрать юбки, гаркнуть дурным голосом и показать ему язык — а поди ты …»

«Элиза Дулитл, — поразился я, — мне это не приходило в голову. А я — Хиггинс и Пиккеринг в одном лице. Это то, что надо. Это же суть их отношений. Как Пиккеринг я потакаю тебе, чем бы дитя ни тешилось, призывая: «Развлекайся, моё сокровище, на славу и будь всегда моей», но как Хиггинс — здраво заявляю: «Я не припомню, чтобы советовал тебе всё истратить на развлечения. Как я , разумное создание, мог бы написать такое? Если это так, то, вероятно, я забылся в тот момент». То я великодушно разрешаю: «N.N. питает к тебе слабость и убежден, что ты к этому чутка»… «делай с N.N., что сама захочешь»; то — кричу в сердцах: « Женщине всегда нужно требовать к себе уважения »… А если его приходиться требовать , значит, оно из тех редких штуковин, которые ты просто так заполучить от неё не в состоянии. Но если это говорит моралист Хиггинс (он же похабник и кощунник), не мудрено будет услышать от меня еще что-то вроде: «Поверь, только благоразумным поведением женщина может привлечь к себе мужчину».

«Сильно сказано», — Агнешка спрыгнула на землю и накинула блузку.

Мы идем к гостинице.

«Я имел в виду, то есть, не я — Вольфганг, что мужчинам нравятся женщины скромные и не очень доступные, и хотя бы для собственной пользы [чтобы им понравиться?] — веди себя, моя милая, благоразумно, вызывающим поведением ты ничего не добьешься».

«Не на себя же он намекает, — съязвила Агнешка. — Хорошо же, милый Вольфганг, я вам больше не дамся, чтобы дать вам возможность мной увлечься. Двусмысленный совет, — взяла она меня под руку, — особенно, своей жене. Как же ей не воспользоваться таким советом».

«Ты не так поняла. Он не из ханжей».

«А… тогда еще страннее. Он её… на что подбивает? Кого она должна привлечь достойным поведением, требуя к себе при этом уважения?»

«Кажется… Я не знаю».

Мы оба прыснули и хохотали как полоумные.

« Уважайте меня, я этого требую — и весь рецепт счастья и спокойствия в семье? Не отсутствие денег, не болезнь близких, не смерть детей, интриги при дворе, неудачи, предательства, — нет, не это, а потеря в обществе уважения к жене становится для него самым большим несчастьем?.. Теперь и я начинаю её понимать».

Сумрачность и прохлада широко распахнули пространство павильона. Космос, в котором нет уюта, а есть присутствие вечности. Даже освещенная коробочка комнаты, где стоит клавесин, и я тренькаю по клавишам от скуки в ожидании съемок, кажется затерянной в пространстве точкой, которая съеживается, удаляется, всасывается черной дырой, растворяясь где-то в безднах вселенной. Есть чем дышать, но воздух разрежен как высокогорный — им не надышишься. Тенями снуют пустые комбинезоны, ставящие свет, приколачивающие, переставляющие, исчезающие и являющиеся из ничего. Инопланетянами смотрятся в беззвездном пространстве павильона оператор с режиссером, сосредоточенно и ритмично передвигаясь по площадке из «оттуда» в «туда». Меня притягивает одна «туманность» — с матовой кожей, в пестром халатике — то там, то здесь, высвечиваясь в сумраке павильона. Я издали слежу за нею. Не могу и не очень хочу приблизиться. Я не знаю, как случилось, что мы движемся с нею каждый сам по себе, по параллельным орбитам, как бы не имея представления о существовании другого. Мы сталкиваемся как атомы, отталкиваемся и разлетаемся — нас разносит пространство как пыль… Нет, это не случай обоюдной шизофрении — мы видим друг друга, мы общаемся, мы вместе играем, мы произносим текст, отвечаем на реплики, но это видимость, за которой нет ничего, за которой пустота… мыльный пузырь — еще играет всеми цветами радуги, а лопнет и даже капли не останется — пустота. Агнешка не скучает, она обживает пространство. И я замечаю, как легко она вписывается в него, свободно располагаясь в картонно-фанерном макете нашей с нею комнаты, в которой творится наше житье-бытье, созидаемое режиссером.

«Мы должны, — горячится режиссер, в ответ на бубнёж оператора, — снять жизнь гения, увиденную как бы случайным прохожим , а не его буквальное бытование день за днем… Настоящим может быть всё, — он переходит на крик, — интерьеры, время суток, лужа на полу — с намокшей под дождем одежды…. Но… Только соберешься там расположиться, а на экране — раз, и уже всё другое: атмосфера, обстановка, время суток, музыка. Музыка звучит всегда. Открывай дверь, — кричит он Агнешке. — Слышишь, фуга. Твой муж играет твою любимую фугу».

«Ты «совершенно влюбилась в них, — иронизирую я, заметив Агнешку в дверях, — ничего, кроме фуг, слышать не хочешь, — продолжаю я подкалывать её, — и сильно меня ругаешь, что я не хочу писать самого красивого, что есть в музыке».

«Иди же к нему», — в нетерпении подсказывает режиссер. Агнешка, еще в легком светлом халатике, испещренном иероглифами (её срочно вызвали из гримерной), стройной березкой покачивается у клавесина. Она еще не проснулась. Не понимает, чего от неё хотят. Потягивается одними плечами, держась бледной рукой за голову, убрав со лба волосы, и сонно смотрит на режиссера.

«Позволь-ка мне, — вмешивается сценарист, что-то шепнув уже взвинченному режиссеру. — Эту сцену для тебя набросал в своей книге Адольф Бошо: якобы Моцарт, погруженный в сочинение фуги, проигрывает какую-то из её частей, и вдруг, обернувшись, „замечает свою дорогую Констанцу, онемевшей и посеревшей, словно булыжник. Обескураженный… он разрывает листок с неудавшейся фугой; на этом бедном листке он как бы прочел приговор их любви, теперь, увы, развенчанной…“ Тебе только осталась нам это сыграть».