Александр Кириллов - Моцарт

«Поэтому-то у Констанцы и мог родиться сын от Зюсмайра, а у Магдалены Хофдемель от Вольфганга, — делает свой вывод Агнешка. — Если дома тебя перестают слышать, всегда найдутся уши на стороне».

Мы идем, идем, идем. После въедливого знобкого ветерка с наступлением сумерек всё стихло и сразу стало теплей. Исчезли с улиц прохожие, потемнело небо, попрятались куда-то птицы. От фонаря до фонаря лицо Агнешки заметно меняется, превращаясь из нервного и пылающего на съемках — в отстраненное и усталое.

« Жена — в его понимании — это кто, как думаешь? В их доме она должна была занять место, где когда-то царила мать, Анна Мария.

Агния обернулась:

«Мамой? ты прав!.. кем еще могла стать для него жена? Веди хозяйство, следи за его гардеробом, выслушивай его жалобы и разного рода шуточки, утешай, принимай его друзей — и знай своё место. Да, забыла главное, будь готова как пионерка по первому зову лечь с ним в постель. Какое всё это имеет отношение к Констанце? — никакого», — сжала она обеими руками грудь. «Жарко». Остановилась. «Расстегни».

Оставшись без лифчика, Агнешка двинулась дальше по освещенной улице, помахивая бюстгальтером, и что-то говорила мне о чувственности и смысле жизни.

«Ради кого мне сдерживать себя? Я, как она, отдаюсь своим чувствам… и нас надо принимать такими, какие мы есть».

«А разве Вольфганг думает иначе: „ Я счастлив, когда тебе весело, не сомневайся“ — разве это не о том же?»

«Только она в этом очень сомневалась, не раз и не два получая за свою „веселость“ по мордасам, как это случилось в истории с лентой».

«А ты „всё-таки думай, как выглядишь со стороны, и не сердись за эту просьбу“, — лично мне, кажется, тут есть резон; и он без конца умоляет Констанцу: „Прошу тебя, согласовывай свое поведение не только со своей, но и с моей честью“, не позволяй обращаться с тобой фамильярно или слишком вольно».

«Ну да, и в каждом письме: „Ты должна любить меня еще больше именно за то, что я дорожу своей [твоей] честью“. Если такое пишет муж безо всяких на то оснований, конечно, запечалуешься».

«А если так оно и есть, то печально вдвойне».

«Угу. Только в чем оно выражается моё „слишком вольное“ и „фамильярное“ обращение?»

«Не суть важно», — вспыхнул я, и замолк.

«Нет, важно, дорогой, с кем поведешься».

«А для тебя не важен мотив , который позволяет такому господину как N.N грубо с ней обращаться, „вообще-то [судя по отзывам] человеку учтивому, особенно с дамами“, не бабнику и, возможно, не хаму, не развратнику (иначе и говорить было бы не о чем), но именно достойному человеку . И вот такой достойный человек почему-то себе разрешает или „имеет на то какие-то основания“ писать о ней в письмах её мужу всякую похабень. Внешне ты, может быть, и безупречна, но что-то он увидел в твоих глазах? Разве ты не была слишком вольна…»

«С кем же?» — Агния стянула с себя блузку и шла теперь с голой грудью, подрагивавшей в такт её шагам. Лицо веселое, безмятежное. Она торжествовала, видя, как я задохнулся, онемел от её внезапной выходки, при этом был не в силах отвести завороженных глаз. Я шел и оглядывался — вдруг появится кто-то из-за угла.

«Подумай только, что ни с одной женщиной, кого N.N. знает больше, чем тебя, он не ведет себя так грубо, как с тобой… и советует мне попросту отлупить тебя».

Агнешка резко остановилась под самым фонарем и одним движением задрала юбку. «Бей!» Белизну округлого задика, оттеняли всё те же черные ажурные чулки. Я не выдержал и шлепнул. Она удовлетворенно оправила юбку и продолжила путь.

«Может быть, тебе это нравится — ходить по краю бездны, разрешая мужу читать подобные письма?»

«Или таким образом заигрывать с мужем, или — мстить? Он мне: „Констанца, прекраснейшая и разумнейшая из всех жен“, честнейшая, единственная, непогрешимая, а я — хряс его мордой об стол, и позволяю N.N. на глазах у мужа ущипнуть себя за круглый задик».

Агнешка засунула бюстгальтер мне в карман, набросив себе на плечи блузку.

«Он и так невоздержан в своих желаниях, — окинула она меня беглым взглядом, — а тут от ревности распаляется подобно быку при виде красной тряпки».

Она качнула бедром и стала быстро уходить от меня темной улицей. Под каждым фонарем она разворачивалась ко мне и — ах! приподнимала подол юбки. Меня обдавало жаром, я прибавлял шаг. Мы были одни, но в любую минуту кто-то мог появиться, выйдя из дома. Она поджидала меня с задранной юбкой, стоя под фонарем, будто подманивала — вась-вась-вась-вась , и, подпустив совсем близко, переходила к следующему. Каждый раз на её лице появлялось новое выражение: то смущения, то вызова, то какой-то обреченности, то блаженства… Это были игровые паузы на её стремительном пути к детской площадке с высокой качелью. И вдруг она крикнула: «Ну-ка, кто быстрей добежит до качели, чур, я первая!» Но я пронесся мимо неё, как ураган, сорвавшись с места. Мне показалось в эту минуту, что нет ничего для меня важнее — опередить её, либо умереть. Я качался на качелях, говоря себе: чушь, идиот, придурок, и ждал, когда Агнешка подойдет.

«Между прочим, в галантном веке качели казались мужчинам, стоявшим на моем месте, эротическим развлечением».

Она заставила меня остановиться. Глаза как у птицы — ясные и холодные. Я еще тяжело дышал, не выпуская из рук металлические прутья. Не было сил даже спросить у неё, что ты так смотришь? Агния оседлала мои колени — и качнулась. Я медленно, отталкиваясь от земли, раскачивал качели. Её лицо было призрачно, оно занимало весь небосклон, и было насквозь прозрачно. Черные ресницы, кристально-голубые белки и черные точки зрачков под шелковистыми бровями. Силы быстро возвращались ко мне, даже превосходя мои возможности. Агния почувствовала это. Мы летели, мы теряли голову, мы поднимались к небесам и падали оглушенные, с пресекшимся дыханием. Нас больше не было — реальной Агнешки и меня. Мы оказались за пределами наших жизней, наших судеб. Это длилось вечность, это слилось в один миг, пока всё не пошло кру́гом: небеса упали на землю, а земля, вывернувшись, закрыла луну. Агния кричала и била меня по щекам изо всех сил в полном неистовстве, и я кричал — от счастья, принимая её хлесткие пощечины.

Качель теряла высоту, медленно болтаясь, сама по себе туда-сюда, и вместе с нею болтало и нас.

«Хочешь меня отлупить? — заглянула мне в глаза Агншка. — А если она таким вот способом пыталась утолить свою ревность к Лиз или к его актрискам, ученицам, поклонницам, сколько их было? Или здесь что-то другое? Может быть, недовольство личной жизнью — тайное, не имеющее никакого отношения ни к мужу, ни к их семье?»

«Кто теперь это узнает, её „знак“ означает натуру скрытную. С ней можно прожить всю жизнь, не догадываясь о её настоящем к тебе отношении. Поэтому он всё и спрашивает её: „Думаешь ли ты обо мне так же часто, как я о тебе?“ И не выносит её депрессий, угрожающих его душевному покою».