Александр Кириллов - Моцарт

«Только сознание людей с тоталитарным прошлым способно такое придумать, — огрызнулся я. — Всего через нескольких месяцев, как он вступил в ложу, из компаньона он сразу стал мастером. Блестящая карьера. Он даже мечтал о собственной ложе. И последним сочинением стала кантата, написанная к открытию масонского храма. А после смерти в память о нем собрали торжественное заседание ложи. Его там ценили».

«Но, если это не ритуальное убийство, — продолжал измышлять режиссер, — есть объяснение и другой версии — политического убийства. Автор Милосердия Тита , рассматривается в верхах как изменник, сочинивший злостный „шарж на императора и на смену власти“. Моцарт сделался государственным преступником, а раз так, то во главе заговора мог встать и сам император. И Вольфганг по причине своего нонкомформисткого духа мог оказаться вне игры. Странно, что его гораздо раньше не отравили».

Гипотезы, версии, гипотезы…

День за днем мелькают на экране «судьбоносные дни» конца ноября.

18-го он еле-еле дирижирует своей кантатой, написанной специально для освящения масонского храма. Обшлагом рукава утирает обильный пот, заливающий лицо. Видно, что пот щиплет глаза, мешает видеть хор.

19-го Моцарт проводит несколько часов с Йозефом Дайнером. Оба возбуждены. Вольфганг трясет своим кошельком, из которого вываливается одна-единственная монета, и, схватив исписанные нотные листы, сует их Дайнеру.

На следующий день Дайнер посещает дом на Раухенштайнгассе и слышит от служанки, открывшей дверь, что ночью хозяину стало плохо, пришлось вызвать врача. Моцарт лежит на кровати в углу комнаты. Услышав голос Дайнера, открывает глаза и просит слабым голосом: «Только не сейчас. Сегодня у нас аптекари и врачи».

После 20 ноября он уже не поднимается с постели.

К вечеру 4-го — приходит Софи. «Слава Богу, — встречает сестру Констанца, — сегодня ночью ему было так плохо, что я уже думала: он не переживет этого дня».

Дайнер проводит ночь на 5-ое в доме Моцартов. Незадолго до полуночи прямо из театра приезжает доктор, за ним Франц Зюсмайр. Мурлыкая понравившийся мотивчик доктор шепчет Францу, что эту ночь маэстро точно не пережить. И делает ему очередное кровопускания, что и явилось причиной скорой смерти. И без того ослабленный организм перестал сопротивляться и Вольфганг, потеряв сознание, впал в кому.

Констанца прячется у себя в комнате. Но он и не зовет её — даже проститься. Лишь в первые минуты прихода Софи, когда она склоняется к нему, он вспоминает о жене: «Ах, милая Софи, хорошо, что вы здесь. Сегодня ночью вы должны оставаться тут, вы должны видеть, как я умираю… Я ведь уже слышу дыхание смерти, и кто же поможет моей любимейшей Констанце, если вы не останетесь [?]»

. «Стоп! — кричит режиссер и садится ко мне на постель. — Забота о жене, да! Беспокойство, как бы её не напугать своей смертью, желание облегчить ей эти минуты, всё тут присутствует — не должно быть слышно в твоих словах только боли, что ты от неё „уходишь“ , разлучаешься с любимой. Михаил Булгаков даже не мыслил себе, что в момент кончины с ним не будет Елены Сергеевны. Они единый организм, одно целое. Чехов же, взяв из рук доктора шампанское и выпив до дна, бросил жене „Ich stérb“ („Я умираю“) — и отвернулся к стене. Чехов и Моцарт, в отличие, например, от Булгаковых, привыкли в одиночку справляться со своими бедами. Я как будто слышу слабый хрипловатый голос и вижу чеховскую усмешку: „Разве смерть (строго говоря) — не истинная и конечная цель нашей жизни? Я за пару лет столь близко познакомился с этим подлинным и наилучшим другом человека, что её образ не только не имеет теперь для меня ничего ужасающего, но, напротив, в нем довольно много успокаивающего и утешительного! И я благодарю Господа моего за то, что он даровал мне счастливую возможность познать смерть, как источник нашего подлинного блаженства“. Разве эти слова не передают душевное состояние умирающего Чехова, озвученное Вольфгангом в последнем письме к отцу? Какая оставленность у обоих — он и пустыня — вот судьба».

« Но прежде я наделаю в штаны, как паршивец Трацом — с вызовом, всё еще противясь судьбе, улыбаюсь я, показав испуганной Софи язык»…

ДО БОЛЕЗНИ

Пока мы проговариваем текст будущей сцены, Агнешка переодевается. Мы в автобусе одни. Я рассеянно листаю журнал, подаю реплики и стараюсь казаться невозмутимым, доброжелательным и внимательным. И хоть я из кожи вон лезу, чтобы она заметила и спросила, что со мной, почему я такой отстраненный, почему не ласков как обычно, не делаю попыток обнять её, всё напрасно. Агнешка или совсем не догадывается, чего я от неё жду, или попросту не замечает ни моего настроения, ни моих усилий обратить на себя внимание. Она роется на диванчике в ворохе женского белья, подбирая себе ночную сорочку, панталончики, чепчик. Салон автобуса загромождают вешалки с костюмами. Белье свалено без разбору на спинку дивана. Агнешка в темно-синем халатике с желтыми цветами, стоя коленками на сидении, прикладывает к себе то одну вещицу, то другую. Текст выскакивает из неё автоматически, пока её взгляд блуждает на отобранном белье, которое, примиряя, она отбрасывает — одну вещь за другой. Длинные волосы откинуты за спину, в руках очередной чепчик. Услышав, что я замолк, Агнешка оборачивается. Пурпурная шаль, которую она смяла коленями, сползла с дивана. Вместо халата, валяющегося рядом, на ней розовая ночная сорочка с белым кружевным воротничком. Её-то она и пытается снять, задрав вверх скомканным подолом, не отводя от меня глаз — мол, будешь продолжать? С явной робостью спрашиваю: «при моем возвращении ты [надеюсь] будешь больше рада мне́, чем деньгам?» И вдруг взгляд её помягчел — небось, вид у меня был пренесчастный. Она хохотнула, стащив наконец с себя ночную сорочку и оставаясь в одних чулках. Я даже сжал кулаки, чтобы остановить предательскую дрожь. Сам не знаю, с чего я вдруг вздернулся: от немедленного желания или от поразившей меня красоты её тела на пурпурной шали в лучах закатного солнца. «Сегодня, мой… муженёк, конечно, будет в Brader [очевидно, Prater (главный парк в Вене)] в большой Com… », — в её глазах, выглянувших из кружевного подола, вопрос. «Я не мог разобрать эпитета [бормочу я] перед «муженёк» — и предполагаю, что Com : должно означать Compagnie 122 122 компания , но кого ты имеешь в виду под grande compagnie , я не знаю». Агнешка, сидя на пятках, выгребает из груды белья белый топик, обшитый кружавчиками, и надевает на себя. Я подбираюсь к ней, опустившись на колени, продолжая произносить свой текст уже неформально, не отрывая от неё глаз, как индус, гипнотизирующий змею. « Знала бы ты, что я вытворяю с твоим портретом?» «Именно, и лучшего слова тут не найти: вытворяю» . Она почувствовала мои горячие пальцы, высвободила из-под себя ступни и прилегла поверх накидки, набросив на живот темный халатик. « Ты, конечно, смеялась бы… Я и сам смеюсь, и всё-таки вытворяю» — это не фантазии, он действительно так переживает , — шепчу я, вжимаясь щекой в её теплую ногу в прозрачном чулке. «Он, то есть я, переживаю, что у меня нет твоего портрета, а то бы…» Поймав её взгляд, опять возвращаюсь к тесту: «Оставь эту меланхолию, прошу тебя! Надеюсь, ты получила деньги? » Чулок источает сладкий запах её кожи. «Его чувственность на всем оставляет отпечаток желания, — шепчу я, скользя щекой по шелковому чулку вверх к халатику, брошенному поперек тела, не зная — оттолкнет она меня или нет. «Например, когда я извлекаю его [портрет, конечно] из заточения, — выдавливаю я вымученную улыбку, — я говорю: Бог благослови тебя, Штанцерль! » Халат сполз с её живота и свалился на пол. « Боже», — шепчу я. И что за ослепительная картина открылась там, где, раскинувшись, сливаются вместе две возвышенности в темных ажурных чулках, а в нежной кремовой лощине, едва намеченные кистью, очертания бледно-розовых лепестков такой нежности и красоты, что дух вон. «Ревностно блюди твоё милое гнездышко, дорогая, ибо мой проказник этого заслужил определенно; он хорошо себя вел и не желает ничего другого, как только владеть твоей восхитительной […] Вообрази шельму, пока я тебе это говорю, он выбрался на волю и вопрошает, с ходу получив от меня щелчок — но малый не промах […] И теперь хулиган покраснел еще больше, но не дает себя обуздать». Щека соскальзывает по шелковистым узорам чулка, и вдруг, как спущенный на воду корабль, качнувшись на теплой волне, благодарно и вожделенно выходит в открытое море. Мои губы припадают, едва ощущая теплый вкус, заполнивший всего меня, вливаясь в меня густым нектаром, солнечным закатом, дрожа и мерцая всеми клеточками моего тела. « Бог, благослови тебя, шельма — повеса [или лучше бездельник, но точнее: сладковзрывающийся при сжатии] — кончик [он же шило, остриё] — пустячок — толкай-глотай!» 123 123 Grüß dich Gott Stanzerl! Grüß dich Gott Spitzbub — Knaller/baller — Spitzignas — Bagatellerl — Schluck und druck! Я закрываю глаза, не в силах больше бороться. Её руки лежат у меня на лице, скользят по моей спине, прячутся у меня под мышками, забиваются в бессилии между ног. Её лицо выглянуло из блузки — взошло и долго сияло надо мной, и закатилось за сброшенной в кучу одеждой. «И когда я сую его обратно, стараюсь, чтобы он помаленьку проскользнул, при этом говорю: Nu-Nu-Nu-Nu!.. 124 124 (нем.) Момент, миг. И с последним толчком: доброй тебе ночи, мышонок, спи сладко. Думаю, здесь я говорю что-то очень глупое (для всех, по крайней мере), но не для нас с тобой, правда… для нас это совсем не такая уж глупость» .