Александр Кириллов - Моцарт

«Выходит, тут не было никакой зависти», — делаю я свой вывод.

«Никакой, — соглашается сценарист. — Да и мало ли кому завидовал в своей жизни сам Вольфганг. В юности — Шоберту, позже Кристиану Баху, с обожанием им обоим подражая. Преклонялся перед Гайдном, отплатив за его „уроки“ шестью квартетами с благодарственным посвящением. Ну и какой он соперник для Сальери, у которого при дворе завиднейшее положение, и такой бешеный успех его опер в Вене».

«А Милосердие Тита , по случаю коронации, — вспоминаю я, — опера была заказана не ему, а Моцарту. „Этот Сальери невыносимый эгоист, — раздраженно бросил император. — Он хочет, чтобы в моем театре ставились только его оперы, а в них пели только его любовницы“. Явно, что Сальери, по мнению императора, зарвался, и стул под придворным капельмейстером впервые пошатнулся. Надо сказать, что для многих наблюдать за падением Сальери, ли́са и интригана, было удовольствием. Как ему не взбеситься».

«Моцарт-то причем тут, — пожал плечами сценарист, — он уж точно никак не мог претендовать на его место».

«Я что-то не понял, — задержался, обернувшись на нас режиссер. — Один из вас считает, что для Сальери он не соперник, а Зюсмайр благоговеет перед учителем. Другой, что Констанца влюблена в мужа по уши. Если эта смерть никому не нужна, пусть гений живет. Мы прикрываем на этом наш фильм и все вместе идем в консерваторию слушать музыку Моцарта».

«Я и от гонорара отказался бы, в таком случае, — выпалил я. — Но он умер! — в 35 лет! — и я не понимаю — от чего?»

«Значит, так „сошлись“ на небе звезды. Такие „выпали“ числа, — пыхнул трубкой режиссер. — Роковая 8-мерка : час его рожденья — раз, высота солнца 8 градусов в созвездии Водолея — два, 35 полных лет жизни — и снова 8 — три. Так что складывай циферки, мальчик, как любил это делать в детстве. А уж мы с нашим сценаристом позаботимся, чтобы твое окружение из друзей и родственников не оставило у тебя никаких сомнений в ином для тебя исходе».

Он сидит в пивной, задумавшись, — откуда железистый привкус во рту, тошнота и тяжесть во всем теле. Кусок застревает в горле. Вино, что уксус, разъедает гортань. Он резко отодвигает тарелку, выплескивает на пол вино. Ерунда , — бормочет он, — вроде бы ерунда, но при чем тут неизвестно откуда-то взявшийся страх?.. Ничего конкретного — слепой, безликий страх. Посиди со мной , просит он Дайнера, и несет ему всякую ересь. Тот слушает, кивает, вздыхает — и забыты еда, тошнота, а главное — страх. А от чего, собственно, страшно, он и сам не знает. Этой весной покинул ложу барон Ф. фон Герберт и… скоропостижно умер. В середине июля (как раз родился Франц Ксавер) не стало и барона И. фон Борна , магистра масонской ложи, как судачат, причастного к авторству текста «Волшебной флейты». Могут отравит ь, говорят. Оно, конечно, могут, а то и отравят, обязательно — возьмут и отравят.

Но здесь у Дайнера не отсидеться. И никакой фантазии не хватит понять, кто на такое способен. Не нравится ему, что Констанца опять в Бадене. Бывает, что её иногда заносит — никаких сдержек, никакого терпежу; будто она мается, чтобы убить время до его смерти. Нигде нет покоя, ни в чем нет уверенности… И в церкви нет ощущения защищенности. Там между ним и Богом глаза священника — холодные, не одобряющие, не принимающие, ведь он масон. Но и в ложе, где братья-каменщики, где нет ни богатых, ни бедных, ни знатных, ни простолюдинов — он опять «под колпаком». Угроза везде. Никто об этом не говорит, но покой потерян, и он жалуется Дайнеру, ищет у него защиты, и ждет с нетерпением развязки. А что, собственно, случилось? — спрашивает тот. — Откуда такая паника? И Вольфганг признается, что его будто держат под прицелом уже не один день, и куда бы он ни уехал, у кого бы ни ночевал, где бы ни скрывался — опасность всё ближе и ближе. Угроза, нависшая над ним, заставляет мучительно искать её источник. На ум приходит одно — отравят, и яд самый популярный — aqua Toffana, представлявший адскую смесь из мышьяка, свинца и сурьмы.

«Где доказательства, — интересуюсь я у сценариста, пока мне поправляют грим. — Разве человек не может подхватить инфекцию, типа „просовидной лихорадки“, или перебрать дозу ртути, которой лечатся от малярии? Но быть отравленным на виду у всей Вены — нет, нет и нет».

Он пожал плечами, мол, читай сценарий, там всё написано.

«Если бы еще не эти, — поднял сценарист указательный палец, — скоропостижные смерти известных масонов и всех тех, кого подозревали в причастности к его „отравлению“… Констанца интуитивно (или по чьей-то указке?) сразу же рассорилась с „милым“ Зюсмайром, а после старательно вымарывала его имя из архива мужа. И умер наш Зюсмайр при странных обстоятельствах в 1803 году. И в том же году, и так же загадочно, не стало и ван Свитена».

И мой Вольфганг был вынужден присматриваться на экране к окружению — кто трется поблизости, преследует или ведет тайные денежные дела. Здесь не должно быть мелочей. Каждая деталь, пусть самая незначительная, может стать поворотной в его судьбе, и лучше бы их уличить до преступления… Но вокруг всё те же люди, с которыми я общаюсь многие годы — с чего бы это вдруг кому-то из них пришло в голову меня отравить? Признаю, у меня на редкость неуживчивый характер. Бывает, и злословлю с вдохновением. Знаю, что я гений, и могу иногда об этом напомнить. Могу раздразнить свое окружение едкими шутками, в чем считаюсь большим мастером. Но подозревать тех, с кем делю хлеб-соль, успех и невзгоды — не в моем характере. Не могу и не буду этого делать. И не из презрения к опасности. Не моё! Не та натура. Нет этого во мне — не вижу, не чувствую, никогда не замечал — другой характер.

На экране я у барон Ван Свитена, директора императорской библиотеки. В комнате натоплено. Серебряный канделябр на клавесине. Огонь методично жует длинные свечи. Громоздкие часы глухо бьют в золоченом корпусе, вызванивая каждый час короткой мелодией. Клавесин вторит им, темно-красный, с белыми фиксами на черной клавиатуре. Под руками Вольфганга звучит баховская фуга. Ван Свитен, сидя в кресле, переворачивает ноты. В паузах, когда снимаются с пюпитра ноты сыгранной фуга, они обмениваются впечатлением, и звучит следующая. Стопка на пюпитре из старых нот быстро худеет, а восторг у обоих растет. Этому, кажется, не будет конца, и рассвет никогда не наступит. «А это что такое?» — морщится Вольфганг, когда на пюпитре остается тонкая тетрадь, и звучат первые аккорды. — «Откуда такая дрянь?» Ван Свитен молчит. «Это моё, что скажешь?» — «А что тут говорит — выбросить в корзину. Надо делать то, что умеешь». Крупный план: лицо ван Свитена — неподвижно, пульсируют только зрачки в стальных глазах.