Александр Кириллов - Моцарт

В гримерной меня ожидает пластический грим. Режиссер пристально следит за работой гримеров, заглядывая в свой талмуд. «Смертельная болезнь Моцарта началась с отеков на руках и ногах, потом последовала рвота, выступила сыпь». «Это уже финал, но до него нам еще надо дожить», — басит он у меня над ухом, оценивая в зеркале моё «моцартовское» отражение. — «Версий много. Нет самой истории, которую можно было бы рассказать. Саму процедуру отравления все разрабатывают по-своему, выстраивая подробную цепочку в действиях злоумышленников согласно распределенным ролям. Если предположить, что это «сулема», то кто, как не барон ван Свитен, первым мог быть заподозрен венцами. Его отец лейб-медик Г. ван Свитен-старший лечил своих пациентов «настойкой ртути по Свитену», куда входила и сулема от 0,25 до 0,5 грана, разведенная в водно-солевой смеси. Как утверждают «знатоки», сама пилюля, растворенная в вине, не придаст ему неприятного привкуса, и если их принимать в небольших дозах, но регулярно — исход однозначен. При этом гарантирована полная безопасность для отравителя, иначе бы все домашние сразу же подпадали под подозрение. Поэтому, кто бы ни был заказчиком, на роли исполнителей сходу предлагаются две кандидатуры: Констанца или её любовник Зюсмайр. Он, постоянно находясь в их доме, мог бы регулярно подмешивать в еду своего учителя разведенную жидкую соль ртути (сулему) — медленно действующий яд.

«А я догадываюсь? Если молчу, значит — нет? Но, предположим, мне удалось напасть на след заговора — как бы я себя вел?.. Поднял бы шум, сообщил в полицию, вывел бы их на чистую воду? Но полиции мне нечего предъявить, а близкие или друзья откровенно высмеют. Как мне после всего им смотреть в глаза? И значит, если нельзя предотвратить, остается — достойно принять, не впасть в истерику, не свалять дурака, не показать себя трусом и, как наш академик Павлов, собрав вокруг себя учеников, вести репортаж о собственной смерти?»

«Именно так, — забегал по гримерной режиссер, расстегнув бархатный пиджак, — наш Вольфганг пьет отравленное вино, пьет и смотрит в глаза тем, кто с улыбкой подает ему бокал. «Ты понимаешь, спрашивает его взгляд, что делаешь? А если понимаешь, зачем это делаешь? Если даже ты уверен, что прав, как можно так невинно смотреть в глаза своей жертве? Не слишком ли высокой ценой оплачиваешь сомнительное удовольствие? Пути назад не будет. Кто полагается на собственную безнаказанность, возможно, не знает, что маятник, качнувшись вперед, обратным ходом сметет и его. Вот что надо играть. И пусть будет так, как пожелает провидение».

Опять назойливая фраза сверлит мне мозг, пробиваясь к «чему-то» в моем сознании, и когда я, уже изнемогши, бесславно сдаюсь перед «черным квадратом» пустоты… Раз — и я мысленно шагнул по грязному снегу, два — толкнул дверь облупившегося флигеля с ржавыми решетками на окнах и услышал: «Когда вам скажут, что у вас что-то с почками или сдает сердце и нужно лечиться, дадут понять, что вы душевно больны, или утратили здравый смысл, не в силах принять мнения окружающих и жить по их правилам, знайте, вы попали в заколдованный круг, из которого уже не выбраться. Будете стараться, и только сильнее погрязнете. Сдавайтесь, потому что никакие, даже нечеловеческие усилия с вашей стороны вас уже не спасут». Это же Рагин 115 115 Андрей Ефимыч Рагин, доктор, Повесть А. П. Чехова «Палата №6». , я играл его на выпускном курсе. Сколько раз я произносил эти слова, ничего в этом не понимая. Их смысл мне вдруг открылся во всей беспощадности как заклинание о Чаше, оставшееся без ответа. Вот что надо играть — «отчаяние и смерть ему награда!» 116 116 «Tod und Verzweiflung wer sein Lohn» — заключительная строфа дуэта жрецов №11 во II акте «Волшебной флейты». Откуда в молодом человеке вдруг такое страшное и жестокое прозрение? Ведь он еще на плаву, он еще нарасхват: премьера Похищения из сераля , званые обеды, вино, приглашения, заказы, ужин с рыцарем Глюком. Впереди Дон Жуан и Волшебная флейта. Конечно, не всё так безоблачно. Где успех, там интриги, зависть, подножки, но ему ли об этом не знать? И всё же, всё же… И какое же совпадение, что обоим — и Чехову, и Моцарту чуть больше 30-ти. Всё от Бога, скажут мне, всё от Бога. Откуда же этому взяться, как не от Бога.

КОНТЕКСТ

Это как идти по незнакомому городу: там мелькнет собор, выставит из-за угла бочину, пересек площадь, оглянулся и опять поймал шпиль собора, выглянувшего в перспективе соседней улицы — так незаметно, совсем чужой город складывается в голове в обозримую картину.

Вольфганг сидит с кельнером Дайнером в пивной «У золотой змеи» накануне выпуска Волшебной флейты , жует тушеное мясо с железистым привкусом — и вдруг понимает, что этот привкус уже давно его преследует. Поначалу он грешил на повара, на некачественную еду, разбавленное вино, несварение желудка. Он жалуется Дайнеру, ждет от него объяснения, наконец, признается: «Какой-то холод напал на меня». Железистый привкус появился у него во рту вместе с появлением в доме ученика Зюсмайра. Может быть, в нём-то и дело, смеётся он, и железистая отрыжка, мучившая его днем и ночью, вызвана присутствием в его доме Зюсмайра? Как нестерпимый зуд, покрывавший тело особенно по ночам, когда лицо Фра́нца протыривалось между дремотными мыслями? Что-то зачастил к нему Зюсмайр в минуты засыпания.

Хотелось бы знать, о чем говорит с Констанцой бывший ученик Сальери, гуляя с нею по Бадену. Всю ночь они маячат — Констанца и Зюсмайр. Вон идут — и, заметив Вольфганга, оглядываются. Вот остановились в раздумье, кивком головы она указывает Францу на мужа. И уже сидят в парке, она слушает Зюсмайра и наблюдает за мужем, как бы не замечая его, хотя он и она знают, что видят друг друга. Колкий взгляд Зюсмайра гоняется за ним повсюду, вонзаясь ядовитым жалом и бросая в жар. Нет, он не назойлив — его ученик. Вольфганг сам ищет предлог, чтобы его подколоть, высмеять — откровенно и грубо. Зюсмайр кривится, отворачивается и уходит — никогда не отвечает. Скорее, Констанца вступится за него, высказав мужу своё раздражение…

«Неужели, — спрашиваю я, — он никогда не задумывался, почему этот вежливый, сдержанный Зюсмайр, „затóченный“ на успех, честолюбивый до сумасшествия (как тут забыть окровавленные осколки стакана в его ладони), ушел от Сальери, тем самым поставив крест на своей карьере при дворе?»

«Тут и гадать нечего, всё так очевидно, — пожал плечами сценарист. — „Все хотят учиться у гения“, — думает гений, а гению, обделенному высшими должностями и регалиями, лестно такое предпочтение. Пусть бесится придворный капельмейстер, ему на него плевать. Сальери — тем более плевать на них обоих. Что ему Зюсмайр или даже Моцарт, сам-то он в шоколаде, вышколенный царедворец. Зюсмайр и Сальери — их связать между собой никогда не придет в голову. Подмастерье, он и есть подмастерье. Он не заслуживает большего, чем щелчка по носу или пинка под зад. А вот мнение Сальери для Вольфганга значит много. Он единственный, кроме Гайдна, способен оценить (и высоко ценил) его музыку».