Александр Кириллов - Моцарт

Вечером следующего дня он уехал в Мангейм, бросив всё — неизданные сонаты, лестные предложения Ле Гро, соблазнительный проект французской оперы в стиле маэстро G 161 161 Маэстро Глюка. .

И вот он — Мангейм, девять дней спустя, ясным стылым вечером. Оставшись один с багажом на безлюдном перекрестке, он внезапно пережил что-то вроде душевного подъема, увидев знакомый дом, призывно сиявший ему из-под темной тучи в лучах низкого закатного солнца. Перед ним длинная пустынная улица — ни собаки, ни даже вороны… Листва деревьев неподвижна, ни звука в округе — дым из труб… Жжет печаль радости. Может быть, один вид этой улицы, где жила Лиз, навеял ощущение праздника, без которого жизнь — провинциальна, лишена вдохновения, череда из домашних хлопот, смены трапез, смертей, времен года.

Папаша Фридолин Вебер встретил его, лежа в постели. Затхлый дух в комнате, как в баке с грязным бельем пропахшем лекарствами. Из настежь открытой форточки тропинка свежего воздуха. Вольфганг присел на кровать в ногах больного, откуда ему была хорошо видна улица.

Радостная болтовня сидящего в постели папаши Фридолина. Отец Лиз пожелтел, состарился за эти полгода. Жаловался ему: «беспомощность унижает мужчину» , и тянулся к нему, хватая Вольфганга за руки, будто искал у него защиты и поддержки. Жена Цецилия с дочерьми ушли к вечерне. Упрекал: «они в упор не видят мужчину, если не знают, чем от него поживиться . Бог, Бог с ними». Он был так рад их встрече. Сетовал: «я умру, кто пристроит моих девочек» . Случай представился, и Вольфганг рассказал ему о письме отца, в котором тот выразил готовность взять на себя заботу о Лиз. Папаша Фридолин больно сжал его ладонь, продолжая улыбаться, сморгнул слезу и погрозил шутливо пальцем… Он признался, что привязан к нему, словно к собственному сыну, и вдруг, поманив, тихо сказал: «женщина живет мужчиной, как червь яблоком — выест то, что ей по вкусу и переползет в другое»… Фридолин умирал от инсульта, оставляя жену и своих девочек без денег, без дохода… Цецилия уже давно не разговаривала с ним; не будь в доме детей, они молчали бы, живя бок о бок, до самой смерти.

Кирххаем-Боланд — как спасение слетело с языка, и у обоих тут же заблестели глаза. Они пожимали руки друг друга, прищелкивали, прыскали от смеха — им вдруг всё вспомнилось. «На следующую зиму, я не сомневаюсь, вы, конечно, будете приглашены в Concert spirituel… Но мне было бы стыдно, т.е. [стыдно] делать вам [теперь] предложения, которые, даже если вы их и примете, останутся сомнительными и не такими благоприятными, как вы того заслуживаете, и как мне бы этого хотелось. Всё же постарайтесь в них увидеть моё к вам дружеское отношение… И наберитесь терпения, не надо ускорять события, иначе они пойдут вкривь или даже вовсе не [пойдут]; между тем делайте всё, что en votre pouvoir 162 162 (фр.) что в ваших силах , чтобы… добиться хорошего жалованья для вашей дочери. [Е] сли наша героиня должна петь при дворе, — а вас оставляют без ответа или, по меньшей мере, такого ответа, который бы удовлетворил хотя бы частично вашу просьбу, — отмените её выступление под предлогом легкого нездоровья. И поступайте так часто, я вас прошу об этом… но однажды позвольте ей спеть снова, и вы увидите, какой эффект это произведет. При этом вы действительно должны быть глубоко опечалены нездоровьем Лиз, которая вынуждена se produire 163 163 фр.) выступать перед публикой. … и делает это исключительно, чтобы contenter 164 164 (фр.) угодить курфюрсту… Но, послушайте, в этом случае она должна петь как можно лучше, всем сердцем, всей душой. [В] ас спросят о здоровье Mad [emoise] lle вашей дочери, сообщите, как бы по секрету, что для вас совсем не удивительно, что бедная девочка страдает от меланхолии, и что ей нелегко будет здесь выздороветь. То, что все её труды и заботы посвящены пению, и что у неё явно наблюдается progrés , никто и не оспаривает, но что все её усилия и труды напрасны, увы, приходиться констатировать. Её восторженное желание услужить курфюрсту — одна лишь химера, из-за чего она потеряла всякий вкус к musique . [Фридолин его слушал, не прерывая, с открытым ртом, и вдруг заплакал]. Добавьте, что она négligée 165 165 (фр.) пренебрегла бы своими обязанностями , и, конечно, всерьёз бы оставила пение, если бы вы не говорили ей: дочь моя, труд твой и твое прилежание не напрасны. Если тебе не платят здесь, это сделают в другом месте. Вот о чем я думаю, — я не в состоянии это больше выносить, и не могу так долго подвергаться справедливым упрекам моего ребенка. И тогда, если он вас спросит, куда же вы едете? — Я не знаю еще — кретин [папаша Вебер снова пришел в беспокойство и стал старательно обирать себя, что, как известно, было дурным знаком] … Если бы я не имел отца и сестры, для которых должен жить больше, чем для себя, их поддерживать и заботиться о них, я, не колеблясь, разделил бы с вами судьбу, целиком посвятив вам всего себя… (если бы я мог думать только о себе)». Так тепло и сердечно распрощался Вольфганг с папашей Фридолином Вебер .

Внезапно он почувствовал, что дрожит. Сырой воздух наводнил кафе. Компания молодых людей, ввалившихся в раскрытые настежь двери, гогоча высокими гортанными голосами, заслонила собой девушку. Парни заказали ром St.-James . Соблазнясь, заказал себе St.-James и Вольфганг, но с каждой опрокинутой в себя рюмкой дрожь в теле только усиливалась. Плотное кольцо парней разомкнулось и на мгновение мелькнул девичий профиль. «Я взглянул на неё, и меня охватило беспокойство». * Лиз ждет ответа, надо срочным письмом вызывать её в Париж… И что дальше? А вдруг она, и в самом деле, приедет? — прямо-таки подмывает меня спросить. Но он уже пребывает в эйфории, я слышу только его горячечный бред: это кафе станет их любимым местом, и этот попугай, уснувший в клетке на жердочке от потрясения свободой, и эти горячие угольки роз за окном на блестящей от дождя кремнистой стене… Даже эти парни с обветренными лицами, раскрасневшиеся и возбужденные, принесшие с собой в душное помещение летний ветреный день с ярким холодным светом … Но где он её поселит? Клавир для занятий, Христа ради, предоставляет ему Ле Гро. Обедает он у друзей или в домах знатных особ, где соловьиными язычками оплачивается моцартовская импровизация и пассажи на «бис». И ютится он в убогой холоднющей комнате, в доме на улице Шоссе д’Антэн, пригретый после смерти матери бароном фон Гримм и мадам д’Эпиней. Нет денег, нет жилья, нет заказов. За учеников платят неаккуратно, их так мало. Куда звать Лиз? — вопиет он, глядя на истончившееся кружево дождя на окне, слушая как свиристит за окном синица, имитируя фальцетный звук пилы, застревающей в сыром дереве… «Рассказ писался сам собой, и я едва поспевал за ним, а поскольку день был очень холодный, ветреный и неуютный, он и получился таким же и в рассказе». *