Александр Кириллов - Моцарт

Через час они возвращаются. Идут не торопясь, прогулочным шагом: спрятавший нос в воротник Леопольд и раскрасневшаяся на морозе Лиз. Взгляд Вольфганга, не отрываясь, сопровождает их до дверей дома, а дальше его слух ловит их шаги — там, на лестнице: шаркающие с ленцой — отца и мелкие, постукивающие — Лиз. Они идут, идут… Вольфганг теряет терпение, ест глазами дверь, но дверь не отворяется и шаги не стихают…

«Я перечитал последний абзац и поднял голову, ища глазами девушку, но она уже ушла. Надеюсь, она ушла с хорошим человеком… И всё же мне стало грустно»*… И я вдруг подумал, что человек не должен бояться смерти. Первой, к несчастью, умрет любовь, и тот, кто пережил её смерть, не может не заметить, каким тусклым, пресным, однородным сделался мир, лишенный её света. Его потухшим глазам откроется бесконечный и унылый конвейер человеческих судеб — ни воздушных замков, ни журавлей в небе, ни сожалений, ни упований, ни скорби, ни боли, ни желаний, всё обесценилось, как если бы все люди на земле стали бессмертны…

Ни одного письма от Лиз не сохранилось, ни одного. Они бы жгли, но и грели бы одновременно его душу, если, конечно, они существовали в природе. В Зальцбурге (почти два года его вынужденной изоляции) — эти письма, как наркотик, помогли бы ему забыться в княжеском застенке, хотя бы на время, пусть короткое. Они таили бы для него, хоть и слабую, хоть и несбыточную, но надежду … Нет этих писем. Не найдены, затерялись, уничтожены Констанцой или, может быть, вообще не были ею написаны? И всё же надежда умирает последней. Так хочется, чтобы они были — душистые розовые листки, которых касались её дрожащие от волнения пальцы, когда она переписывала их начисто, еще не зная о своем отказе, еще испытывая благодарность к нему, еще надеясь на обещанную им скорую поездку в Италию. Carissima Amica , обращенное к Лиз, это тоже, в некотором роде, желание близости, хоть и виртуальной. Итальянский язык оперных арий (той же «Non so d’onde viene», написанной для неё) как бы извлекал их обоих из привычной немецкой среды, где властвовали законы социума, где они еще порознь — сами по себе: она просто Вебер, он только Моцарт, — и переносил их в Италию. Там они уже единое целое, счастливые любовники, там он пишет для неё новые арии, она поет в его операх. «Вы не можете себе вообразить того удовольствие, которое мне доставляют Ваши письма [Это уже обнадеживает, что они всё-таки существовали. Неужели его признания нашли хоть малый отзвук в её сердце.] […] Ведите для меня короткие описания Ваших сценических опытов [у Маршанда] […] Знайте, всё, что касается Вас, меня чрезвычайно интересует». И нас тоже, но, к несчастью, он — уже мало интересует Лиз. Будь он постарше и опытней, он сразу бы почувствовал, каким холодом повеяло от его carissima Amica как только она получила ангажемент. Не нам судить, какая она, не нам. Желанная — этим всё сказано.

Что и говорить, я был очень расстроен, зная, что никогда они не войдут вместе — Леопольд и Лиз — сколько бы ни ждал он их у входной двери, а Лиз вообще никогда не войдет в их дом, ни в качестве ученицы Леопольда, ни в качестве жены Вольфганга. Вот отчего I felt sad* 166 166 (англ.) мне стало грустно. — решил я. Но чего-то в этой истории мне не хватало, очень важного, кому-то в ней не нашлось места. И когда я спросил себя, ответ прозвучал сам собою: конечно, Анны Марии. Странным образом она выпала из внимания и моего, и Вольфганга. Обо мне, что говорить, я поселился здесь самоуправно, без всякого вида на жительство. Но Вольфганг — он так мечтал о том дне, когда приведет Лиз в их дом, что это желание (как раньше говорили: неизбывное) заслонило собой всё на свете — и Анну Марию в том числе, одинокую, брошенную, больную, тем более, что её болезнь не вызывала у него никаких опасений…

А Лиз всё-таки спела в Зальцбурге для князя на празднике 14 марта 1785 года — в годовщину его избрания архиепископом.

«НА ПОРОГЕ»

Дважды мы переживаем крушение иллюзий. В первый раз, когда приближаемся к 30-летию — это крах наших представлений о жизни, о нашем социуме, о близких нам людях и так далее. Второй удар мы получаем, пережив смерть родителей — это уже крушение наших представлений о собственном бессмертии и о самих себе. Ведь нам всегда казалось при их жизни, что мы лучше других, умнее, талантливее, щедрее, великодушней, и что всё еще у нас впереди, и вдруг мы сознаем, оставшись одни, что не заметили, как многое для нас — уже позади, а сами мы еще хуже тех, кого осуждали в душе, часто не понимая их, будучи не в состоянии оценить ни их терпения, ни истинного великодушия к нам, ни их доброты. Эта то «прозорливость» и оборачивается для нас утраченным покоем. «Я не могу объяснить тебе моё ощущение. Какая-то пустота — она причиняет мне почти боль — какая-то тоска, которую никак не утишишь, и, значит, она никогда не пройдет и будет расти изо дня в день». Эту пустоту трудно выразить словами. Она дает о себе знать — эта невыразимая боль-тоска — в ми минорной сонате , написанной им в Париже, и в фортепьянной сонате ля минор . Она продолжала развиваться и расти в Концертной симфонии (K.364), в арии Илии для голоса и четырех инструментов («Идоменей»), в арии Констанцы из «Похищения из Сераля», в фантазии ре минор для фортепьяно, в струнном квартете ре минор и в квинтете , в Анданте концерта для фортепьяно с оркестром (К.488), в фантазии для фортепиано до минор , в арии графини («Свадьба Фигаро»), в «Пражской» симфонии , в Дон Жуане , в Так поступают все, в фантазии фа минор (K.608), в концерте для ф-но B-dur (К.595), в мотете «Ave verum» (K.618), наконец, в « Реквиеме » — « folglich nie aufhort — immer fortdauert, ja von Tag zu Tag wachst 167 167 (нем.) «она никогда не пройдет и будет расти изо дня в день». W.A.Mozart ».

Всем детям (так уж мы устроены) их родители очень долго кажутся бессмертными. И для Вольфганга день 3 июля 1778 года стал тем днем, когда смерть «Senza far ceremonie» 168 168 (итал.) Без церемоний. прописалась и в их дружной семье.

Мама — она была всем : её улыбка, голос, тепло, её запах; она всей собою примиряла малыша с миром — резким, громким, слепящим и черным, опасным и огромным… Мир этот мóжет не быть , но Анна Мария — нé может.

Смерть , успокаивают мудрецы, как падение созревшего плода . Мысль, действительно, утешающая, но сколько их на земле тех счастливчиков, чью жизнь можно сравнить с созревшим плодом. Я видел умиравших равнодушно, покорно, надорванных неудачами, разочарованных, утративших веру во что бы то ни было, — их смерть выглядела как молчаливый одинокий уход… И видел адские муки, цеплявшихся за жизнь несостоявшихся душ: нет, нет, мы еще не жили; мы не знаем еще, что это такое — жизнь; мы только предчувствовали её, но разминулись со своей судьбой; мы только стали прозревать… И то, что кому-то недоставало характера, не оправдывает и не смягчает собственной тоски по не совершённому, по не созревшей личности — так и упавшей с дерева кисляком, сморщенным и никому не нужным.