Александр Кириллов - Моцарт

ПОСМЕРТНЫЙ «ЭПИКРИЗ» 172 172 [эпи…+ гр.krisis решение] заключительная часть истории болезни, содержащая обоснование окончательного диагноза и проведенного лечения.

10 июня . Завтрак с г. Хейна, затем прогулка в люксембурском саду. Анна Мария осмотрела картинную галерею, и вернулась домой (без Вольфганга) в сопровождении г. Хейна.

11 июня . У Анны Марии жар. Ей сделали кровопускание. Хирург выпустил два поддона крови. Недомогание, но ничего устрашающего. Ей стало лучше. (Леопольд: «В вашем последнем письме 12 июня она пишет: вчера мне сделали кровопускание , итак, это 11-го. Но почему в субботу — день постный. Я, надеюсь, она ела мясо. Не слишком ли долго она ждала, чтобы наконец-то ей сделали кровопускание, на чем я давно настаивал. Я хорошо её изучил и знаю, что она охотно всё перенесёт с сегодня на завтра, особенно, если место ей незнакомо и надо заблаговременно позаботиться о хирурге»).

12 июня . Вольфганга целый день нет дома. Он и мсье Раафф приглашены на завтрак к графу Зиккенгену. Анна Мария повеселела, несмотря на головокружение и слабость, вполне объяснимые после обильного кровопускания. Она пишет в тот день мужу: «Вольфганг и я, слава Богу, в добром здравии». Она больше не чувствует себя покинутой. Вероятно, тут есть и заслуга Рааффа, обходительного и обаятельного, по утрам навещавшего Моцартов. Он называл её Madame Mere и пел для неё одну из любимых арий её сына.

Я вчитываюсь в это письмо, отправленное с пометкой 12-е июня. Это последнее её письмо в жизни. Она давно болеет, вчера перенесла кровопускание, еще слаба, но пока человек надеется, пока он по эту сторону жизни, его интересы всё те же грешные и суетные… Её волнует, как прошла у Лютцов серенада , был ли архиепископ доволен? О каком Коллоредо речь, о том, который сделался священником в Ольмюц? Он не кузен нашему князю?.. Что поделывает Ленарт Мартинелли? Куда он уехал?.. Её волнуют громоотводы, которые якобы притягивают грозу там, где они установлены. «Лучше позволить природе следовать своими путями, чем их форсировать. Бог хорошо знает, где нас найти, и громоотводы нам не помогут… У нас здесь прекрасное лето, спасибо Господу, и у нас не было еще грозы. Мы с Вольфгангом (когда он дома) завтракаем на 15 sols. А как-то вечерком мы с ним отведали 4 «удовольствия» за 4 sols; чтобы ты понял, как они выглядят у немцев: это бисквиты, внутри пустые, зовут их во Франции «plaisirs».

И еще один, может быть, самый важный мотив её последнего письма. Она приглашает мужа посетить их в Париже, хотя бы на бумаге (пусть лишь скользя пальцем по старой карте), но лишь бы соединиться с ним хоть так, хоть еще разок прошагать бок о бок по парижским улицам. «Ты хочешь знать, где мы поселились? Ищи сначала Rue Montmarter , затем Rue Clery . На Rue Clery — первая налево, когда идешь с Rue Montmarter . Это прекрасная улица, очень чистая, там живут истинные джентльмены, неподалеку бульвар со свежим воздухом».

Парижский бульвар всегда притягивал влюбленных. Будь я волшебником, я перенес бы Леопольда из Зальцбурга сюда (извечная мечта русского: открыл окно — и ты в Париже). Они бы забыли на время о детях, о долгах, об архиепископе, наконец, и медленно бы шли бульварным кольцом, изредка поглядывая друг на друга: она с лукавинкой в глазах, он же притворно строго и нежно.

Мир забыл эту преданно любящую пару. Помнит, конечно, Леопольда — тирана, мучителя-учителя, недостойного отца своего гениального сына. Его вечно изображают каким-то… нечто вроде черного рокового человека, меркантильного и холодного, а мать… А что мать — она умерла, кажется в Париже, и не о ней речь. Вот был ли Вольфганг сердечным или он бездушный эгоист, «плакал — не плакал», и как быстро утешился… Бог с вами, думайте, что хотите, только дайте им напоследок еще немного побродить по парижским бульварам, посидеть на набережной Сены, глядя, как пенится за кормой парусника вода. Руки покоятся одна в другой. Ничего нет для них в целом мире, кроме глаз и теплых ладоней друг друга. Нет ничего, что могло бы в полной мере передать ту невыразимую нежность, которую мы испытываем к любимым, прикасаясь к их руке и вглядываясь в их глаза: ясные, удивленные, открытые и такие беззащитные глаза. Нет в любви ничего интимней этого взгляда… Я пройду сейчас мимо только раз, чтобы запечатлеть их в памяти… «Моя дорогая супруга, итак, ты снова увидела Париж. Красное платье и веер от мадам д’Эпиней снова вернулись туда… Ох! если бы мы смогли…» Они счастливы, они благодарны, Бог не оставил их, если дал им (пусть даже так) свидеться… Анна Мария утыкается ему в плечо, её заботит здоровье мужа: «Эта графиня не заслужила того, чтобы ты обременял себя её двумя дочерьми [обучая их игре на ф-но]. Она не стоит, чтобы ты так утомлялся, её лицемерие не заслуживает такой признательности». Ревность, пусть и в шутливом тоне, проскальзывает в её словах полных заботы о муже. Им хорошо, им не хочется говорить. Так бы и сидели до конца жизни на парижской набережной, держась за руки, переплетя пальцы, слушая, как плещется внизу Сена, гомонит за спиной парижский люд и шуршат, ступая по гравию бульвара, мои шаги…

18 июня. Вольфганг плохо спал, нервничал, был раздражен с самого утра. Сегодня впервые должны были исполнить его «Парижскую» симфонию (К.297), написанную для Concert spirituel . Накануне оркестр сыграл её на репетиции ужасающе плохо, и как сам он выразился в письме к отцу, «ковырял и скрёб мою бедную симфонию». Кошмар от проклятой репетиции преследовал его всю ночь.

Пригласить на концерт мать никак не могло прийти ему в голову, она и так едва передвигалась по комнате. Анна Мария убрала со стола, вымыла тарелки и, как обычно, устроилась с вязаньем у окна, но не смогла вязать — болели руки и глаза. Она тихо раскачивалась в кресле, поглаживая больную руку…

Леопольд — вдруг выговорили её губы, — ты сейчас надел очки и пишешь мне; может быть, сочиняешь поздравление к моему празднику — ты никогда не забывал меня поздравить… Не спеши, так-то лучше, дай я рассмотрю тебя. Каким ты можешь быть нежным, знаю только я, нежным и усталым. Халат рваный, не надевай его, мы купим тебе новый, как я приеду — ты ведь такой чистюля. А задик у тебя такой гладкий, как атлас, и прохладный, но едва только ты заберешься под одеяло… (у неё тут же всё вскипело внутри). Хочу тебя, возьми же к себе свою толстушку-жену, Польди, до гробовой доски я останусь твоей верной женой… приласкай меня, да покрепче — ну же, не оставляй меня.

Сегодня день жаркий, а здесь в доме у окна прохладно; сквозняк освежает лицо, опять хочется спать. Она перебирает письма мужа, щурится:

Когда это ты пишешь? А-а, 5-го января : «Я уже долго размышляю о возвращении мамы и думаю, что самым удобным для неё будет сесть в экипаж, который порожним отправится в Зальцбург в поисках коммерсантов». А я ему на это, кажется , что «согласна разъезжать с коммерсантами… но придется быть начеку и не пропустить час их отъезда». Вольфганг же в каждом своем письме его успокаивал, что мы всерьёз с ним размышляем о моем возвращении. И опять пишу ему о том же, помню почти дословно, что ему отвечала : «Мое возвращение домой будет крайне забавным. Если там всюду солдаты, сохрани меня Бог, я, кажись, умру от страха. Готовясь [в дорогу], я сохраняю надежду, что конец уже близок». Так бы оно и было! Ждать осталось недолго. Но… 24-го Вольфганг уехал с мосье Вебером и его дочкой к принцессе Оранской в Кирххайм-Боланд . Польди ничегошеньки не понял тогда, он даже не подозревал, что случилось, когда писал мне в предвкушении нашей встречи : «Наннерль и я будем жить в моей комнате, а по возвращению мамы, Наннерль переберется в комнату Вольфганга. Она всё приводит в порядок, теперь всецело занята этим». Им не терпится, им кажется, что они не успеют как следует приготовиться к моему приезду. Благодарно усмехается Анна Мария, роясь в его письмах. И торопят себя, и гоняют Трезль. И Леопольд строчит мне в Мангейм 26 янв . , подгоняя нас : «Как мама готовится к отъезду, удобный случай может представиться в любую минуту, чтобы ехать ей в Аугсбург или даже в Мюнхен». Ах, Польди! Поездка сына в Париж с Вендлингом мне показалась опрометчивым решением, я предпочла его сопровождать сама . Я молила все эти дни Бога, чтобы Господь помешал их путешествию, так оно и случилось. Прости, но я страх как всего боюсь без тебя. Ты нас любишь, я знаю, когда пишешь, что «не должен обо всем этом думать, иначе рискуешь впасть в глубокую печаль». Прости нас, неразумных. Твое любящее сердце услышал Господь, и печаль эта нам в утешение… Мне не страшно умирать — мне нестерпимо думать, что наш дом осиротеет.