Александр Кириллов - Моцарт

Она уснула крепко и спокойно, а когда открыла глаза, её руки, отыскав, сжали ладони сына. За окном вечная ночь, время остановилось. Исчез удушливый сон — как солнце, «совершив свой печальный круг»… В доме скрипят половицы, серебрится, путаясь в облачной сети, луна, в щель оконной створки дышит ветер, содрогаясь в листве… Слабый голос матери неторопливо исповедует ему всю её жизнь, её самые счастливые минуты…

Перед глазами Анны Марии жарко блестит дворцовая площадь Версаля, идеально расчерченная пирамидками кустов и белыми фонтанами, радужно сеющими прохладу; открытая и беззащитная перед палящим солнцем, будто аравийская пустыня или немецкое кладбище с врытыми в землю, тесно и скупо, белыми крестами.

Рудольф (валторнист королевской капеллы), Вендлинг и Рамм уже простились с семейством Моцартов, надеясь вернуться в Париж до темноты. Они увозили с собой благоприятное впечатление от их встречи, оставшись довольными и тем, как Вольфганг устроился на новом месте, и как он их развлекал, и чем потчевал.

Под окнами казенной квартиры, затененной раскидистой кроной ливанского кедра, рябит маленький прудик.

Анна Мария наконец-то довольна. Квартирка выглядит уютной и обжитой. Она так соскучилась по теплому, удобному, хорошо обставленному жилищу… но, главное, нет, не это. Главное, что её сын теперь на королевской службе, у него постоянный заработок, и он снова сможет, слава Богу, заняться сочинением музыки, как он того хочет. И еще — отпала наконец необходимость бегать по Парижу в поисках учеников, мотаться пешком с урока на урок, не имея денег нанять извозчика. Теперь всё позади, он будет постоянно у неё на глазах.

Они уже кое-что переставили в комнате. Осмотрели кухоньку, висячую полку с начищенной медной посудой. Обсудили, что им нужно завести для их маленького хозяйства, какие на завтра сделать распоряжения.

Вольфганг весело болтает, распаковывая вещи, садится к клавикордам, вскакивает на стул, подставленный к окну, чтобы окинуть взглядом дорогу, затерявшуюся вдали за ливанским кедром. И как всегда, обретя душевный покой, дурачится, изображая зальцбуржских знакомых в ту самую минуту, когда кто-то из них, упомянув в присутствии архиепископа о новой должности Вольфганга при французском дворе, вдруг обрывает себя на полуслове, даже забыв закрыть рот… Торжествующий холодок в ответах отца, небрежных и полных достоинства, веселят его еще больше. Анна Мария прыскает, ущипнув сына за щеку, и украдкой им любуется.

От интенданта посыльный — хочет удостовериться всё ли у них в порядке, всем ли доволен молодой органист, на каминной полке листок: «порядок служб» в королевской церкви.

Окно под овальными сводами, — решетчатое, из темного дерева, — освещает сверху полутемную спальню. Справа от кровати — дверь. Стены затянуты желтой тканью и обиты деревянными панелями. Чьи-то портреты. Кровать широкая с балдахином цвета бутылочного стекла.

Наконец-то началась нормальная жизнь , думает счастливая Анна Мария, накрывшись легким одеялом и глядя на окно, пронизанное луной. О Боже, благодарим Тебя за всё.

Может быть впервые за восемь с лишним месяцев Анна Мария уснула спокойно, с улыбкой, как засыпала у себя дома. Ей снится Наннерль, она прыгает к ней на костылях и плачет от стыда. Ну, что же ты плачешь, утешает её Анна Мария, сейчас это самый последний писк для молодой девушки — ходить с тростью. Мы купим тебе изящную трость, тебе только позавидуют наши глупые зальцбуржцы .

Вольфганга не добудиться. Анна Мария встает пораньше. Выглядывает в окно — что там за утро ? Подсыпает птицам крошек. Умывается с приятным ощущением прохладной воды на лице. Выходит из дома, глядя, как суетятся воробьи, спешат насытиться до холодов. Шарахается от экипажа, замечая, как вздуваются фиолетовые жилы на шее лошади… А вокруг такая благодать… Матерь Божья… С утра еще свежо, пустынно, тихо… Осенью обещает приехать Леопольд с Наннерль. И они, как раньше, все снова будут вместе. А там их ждет Италия, куда они поедут, возможно, к карнавалу, если Вольфгангу предложат написать оперу… Скорее бы… О, Господи, Твоя воля.

Сын не нравился ей в последнее время. Скучный, раздраженный, бывало, всё никак не усидит дома, всё жалуется, что не пишется, всё рвется куда-то… С другими людьми ему лучше, чем со мной, раз я возражаю ему то в одном, то в другом… Боже, смилуйся, смири его неуёмного или дай ему такой заказ, чтобы ему некогда было скучать.

Важно, что теперь она окончательно выздоровела. Завела с немкой из королевской прислуги знакомство. Обе восторгаются Марией Антуанеттой, вспоминают покойную императрицу Марию Терезию, Вену, и плачут от счастья…

В 5 часов 21 минуту, вечером 3-го июля, Анна Мария «глубоко вздохнула — и потеряла сознание и всякую чувствительность».

Этот «вулкан» еще дышит, медленно, с большими остановками, и страшна для Вольфганга не горячая лава, ни слова со свистом выбрасываемые бредом — страшен конец , когда всё затухнет, замрет, зарастет бурьяном, а солнце, ветер и дождь оголят до белых костей, — обрушат и развеют прах. Как тоскливо на голой плоскости от горизонта до горизонта заросшей бурьяном. Минутами ему кажется, что конец наступил, но она снова жадно вдыхает, как рыба в лохани с водой… Глотнет воздуха, глотнет вяло, неутоленно и затихнет, снова глотнет, глотнет…

По закатному, изжелта-лимонному небу белоснежной эскадрой беззвучно уходят за горизонт облака.

Рука, сжимающая ладонь матери, так затекла, что ему кажется, будто кто-то нарочно вставил между суставами холодное лезвие, которое при малейшем движении выворачивает руку жгучей болью. Его поражает, что пальцы у матери холодные, а ладонь еще теплая, такая же теплая как всегда.

Желтый сумеречный свет заметно меркнет, сгустившись, поглощенный белым квадратом окна. Мозг сверлит одна и та же музыкальная фраза: ми ми ми-ми до ля-сольдиез со-о-оль, подобно молитве Иисусовой, назойливо, не меняясь, не имея продолжения, как заведенная.

…Мама, мы бежим с тобой темными проулками — влево, вправо, напрямик и снова за угол. Я слышу твой задыхающийся голос: скорее, скорее, дай руку. Твоя рука судорожно, до боли сжимает мою детскую ладонь и тянет меня за собой по темным глухим переулкам, которым нет конца. Этот ужас, восторг и гудящий в ушах ветер — это мы, а за нами — Ничто : черное, безликое, топочущее, надсадно дышащее… Оно стремительно надвигается, и, кажется, что вот-вот накроет и поглотит нас ледяной тьмой… Мамочка! — кричит во мне счастье и смертельный страх!..

Я всё забыл. Если напрячь сознание, я вспомню, конечно, многое, но сердечная память ушла. Мама стала для меня уже неправдоподобно красивой историей из другой жизни. Её нет больше в моем сегодня. Она уже не напомнит о себе в моих снах, и сердце, исполненное несказанной радости, — уже не она… Трамвай, залитый солнцем, весело грохочет от железнодорожного вокзала до нашего дома, по знакомым с детства улицам. Вон там окно, где жил Сережа Трофимов, регулярно, будто по утвержденному графику, срывавшийся с деревьев, а потом долго ковылявший по двору в гипсе. Сразу за его домом пятится на повороте кафедральный собор. Тенистая тихая улочка, почему-то всегда, в любое время дня и года безлюдная — из неё, как на свет Божий, трамвай выныривает на жаркую площадь перед рынком. На остановке — трамвай осаждает молчаливая толпа, будто штурмует эшелон во время эвакуации: люди врываются с тяжелыми сумками, потные, запыхавшиеся, а в сумках свежая зелень, стрелки зеленого лука, яркие и сочные абрикосы, краснощекие помидоры, обезглавленные куры, — всё пропитано солнцем, всё источает вкусный горячий солнечный дух. Люблю, люблю этот город! Это жаркое лето. Люблю приезд, люблю радость встречи, мелькнувший университет, трехэтажную школу, которую бесстыдно прогуливал; нашу улицу, где тебя могли окликнуть знакомые, где многие годы месил весной и осенью жидкую грязь; люблю наш холодный, как погреб, подъезд, наше окно и балкон с выставленной на солнце подушкой, — люблю всё это, люблю потому, что это всё — мама. Она зажгла во мне любовь ко всему, к чему прикасалась, среди чего жила, что мне посчастливилось разделить вместе с нею в нашей общей жизни. Этого счастья нет больше у меня. Умерло, медленно, мучительно, отболело, выплакалось и утекло как в песок…