Александр Кириллов - Моцарт

Его переезд к барону фон Гримм и мадам д’Эпиней в два счета обнаружили это. Видимая прочность отношений оказалась на самом деле хрупким ледком, трещавшим теперь при каждом резком шаге — только успевай выдергивать ногу, соскользнувшую в полынью, круша перед собой обманчивое благополучие. « Я открыл ему душу как настоящему другу, и он умело этим воспользовался… Крак!.. Он всегда давал мне плохие советы… Крак!.. Обо мне ни с кем не говорил… Крак!.. Если же и говорил, то это всегда было глупо и некстати… Крак!.. Он сам однажды обмолвился, что не верит, будто я способен написать французскую оперу… Крак!.. Если бы не мад [ам] д’Эпиней, не было бы меня в этом доме, где человеку постоянно тычут в нос, оказанной ему любезностью… Крак!.. Крак!.. Комната, где я живу , принадлежит ей… лучшее, что в ней есть, это вид из окна… Крак!.. Стены голые, нет ни шкафа, ничего »… Крак-крак-крак! Точно так же он мог бы выразить и свое переживание Парижа, где вид из окна — лучшее из всего, что он нашел во французской столице. «Слово Париж, не приводит ли вас в ужас?»

Поначалу барон фон Гримм с искренним рвением взялся устраивать его судьбу. «Вчера господин барон пришел меня [Анну Марию] навестить. Он передал, что тебе [Леопольду] не стоит огорчаться, что всё устроиться. Надо только немного терпения. Он прилагает все усилия…» Но душа у Леопольда не на месте — он знает характер сына. Он убеждает его перестать валять дурака, а постараться «заслужить к себе или, правильнее будет сказать, сохранить благорасположение барона искренним сыновьим доверием, спрашивая совета и ничего не предпринимая без его ведома, оставаясь на страже своих и наших общих интересов ». И ведь было время, когда и Вольфганг разделял с отцом его увлечение бароном, и сам с энтузиазмом писал в Зальцбург: «Барон фон Гримм и я — мы часто даем выход нашему недовольству здешней музыкой». Но всё давно изменилось. Из советчика барон превратился для него в антисоветчика, а его так называемые «проработки» — в скрытую форму беспардонного нагоняя.

Мсье Гримм мог говорить часами, тщательно подбирая один довод за другим, подобно тому, как нижут ожерелье из камней, требуемых цветов и размеров. Пригнанный по фигуре костюм подчеркивал осанку хозяина, никоим образом не стесняя его в движениях. Голова (без парика) с седой шевелюрой, основательно поредевшей, достойно венчала торс. Шелковый белый платок, обмотанный вокруг шеи, был сколот рубиновой брошью. Разговаривая, барон фон Гримм никогда не смотрел в глаза собеседнику, будто всё им излагаемое, говорилось так, между прочим, и не только разделялось его собеседником, но им же (собеседником) и было высказано. Непринужденные манеры, чисто выбритое одухотворенное лицо, его спокойные красивые глаза с явной червоточинкой в радужках вокруг зрачка — делали его необычайно убедительным, притягательным и, как бы это сказать, основательным что ли. Всё вместе взятое, завернутое в безупречные манеры и чувство собственного достоинства, имело, несомненно, суггестивное воздействие 179 179 Суггестия (лат. suggestio) — внушение — оно смущало, подавляло, склоняя вас во всём с ним соглашаться. Даже Руссо (заметил Пушкин), находясь под обаянием его личности, «Не мог понять, как важный Грим I Смел чистить ногти перед ним, I Красноречивым сумасбродом»…

Но как только вы, распрощавшись, оказывались за дверью, вежливо откланявшись с подобающей улыбкой, как тут же тихое бешенство огнем ударяло по вашим жилам, будто только сейчас, здесь, на улице, вам наконец открылся подлинный смысл слов, так уютно шелестевших в его устах: Ваша музыка слишком талантлива, она не будет иметь спроса… (и, перейдя на французский) Je vous voudrais pour vous fortune la moitie moins de talent et le double plus d’entregent … 180 180 «Думая о вашей карьере, я бы желал, чтобы у вас было вдвое меньше таланта и вдвое больше предприимчивости».

Дивный мир, где от вас надобно в два раза меньше таланта и двойная доза угодливости, если перевести на понятный язык то, что барон величает житейской сметкой . А если сказать еще проще, от вас требуется одно: снабжать музицирующую знать грубыми подделками и потрафлять её дурному вкусу. И весь сказ. Иначе: «смейся паяц», если ты «не пробивной», не оборотистый, если не дал тебе Господь жизненной хватки. А почему тебе должны оказывать предпочтение?.. И действительно, почему?

В Зальцбурге «сучком в глазу» был князь-архиепископ. Так сложилось, что всё инфернальное зло для Вольфганга сосредотачивалось в лице одного человека — князя , и видеть в нем одном все свои беды, может быть, это и благо для творческой души. Ведь, как только он освободился от архиепископа, инфернальное зло не исчезло — оно раскололось, как зеркало, на множество мелких зол. Ле Гро — коварный душитель и обманщик; фон Гримм — хамелеон, двуликий Янус, корыстный и подлый; герцог де Гин — бесчестный и жадный; Камбини — завистник и интриган; курфюрсты — орудия и жертвы науходоносеров ; все эти интенданты и директора придворных театров без чести и совести; вероломные друзья; распутные кокетки, — вся «таблица Менделеева» человеческих пороков налицо. Он оглянуться не успел, как уже весь мир стал для него воплощением зла.

Год жил он по чужим углам, приблудной собакой рыскал по Парижу в поисках учеников, оказавшись в полной зависимости от всех, в том числе и от барона фон Гримм, и от равнодушия французов, — он, «звездный мальчик», ни у кого больше не вызывал никакого интереса. Сказать, что его мало ценили — тáк сказать нельзя. Но кто заподозрит в молодом человеке гения . Естественно, не музыканты, тем более не друзья-музыканты, для которых удачно сочиненная ария или легкая соната обычное дело. «Мило, талантливо»* — взгляд самый обидный и самый, поистине, безобидный, принятый в среде современников всех времен касательно сочинений друг друга. Совсем другое дело его удачная карьера. Здесь есть предмет для зависти. Или, например, благосклонность императора, короля, курфюрста и т. п. Более тонкие музыканты могут, конечно, позавидовать сверхудачным местам в партитуре, как Сальери. Но в целом — в любом сочинении так много недостатков, неточностей, подражательности, идей, витающих в воздухе (явных для современников, но почти недоступных для потомков, живущих в ином культурном контексте), что прослыть гением при жизни вряд ли кому угрожает. Так что — знатокам никогда не угодишь, они всё сочтут вторичным. Ну а дилетанты всегда предпочтут еще более милую, годную и для «длинных ушей» , по выражению Леопольда, банальную и легкую музыку. И оригинальность Вольфганга для них никакое не достижение, а скучная заумь — «слишком много нот».