Александр Кириллов - Моцарт

Снисходительны в оценке молодого дарования (не скажу, пренебрежительны ) и прославленные маэстро (за исключением Й. Гайдна, но он не от мира сего). Кто не без сочувствия, а кто и с неприязнью одним глазом пробегут, одним ухом прослушают его композиции и с облегчением вздохнут, что могут (пока!) спать спокойно. Тем паче, что не совсем они и не правы, потому как его смелые гармонии не так уж и заметны в его парижских сочинениях, а «порывы страсти с их мрачным колоритом, разработки-фантазии и певучесть тем» 181 181 Г. Аберт в 4-х т.т. , ему свойственные, отличают и музыку Шоберта 182 182 Иоганн Шоберт (около1740—1767), известно, что в 1760 году был придворным чембалистом принца Конти в Париже. Его музыке присуща подлинная страсть, серьезность, фатализм. (А. Эйнштейн). , и по тамошним вкусам лишь портят её. Это так похоже на Иоганна Кристиана Баха, но несколько вульгарней, или — Глюк пишет так же, но проще и красивше.

НЕПРИКАЯННОСТЬ

Среди суетных буден выпадают дни, когда идти некуда. Смутно и тяжко бывает на сердце. Парижане — народ занятой, все прилежно зарабатывают деньги. За окном серая пелена дождя, который хлюпает во всех видимых и невидимых лужах, затекая в щели оконных рам, собираясь на подоконниках крохотными лужицами. В комнате не топлено, да и нечем топить. На камзоле болтается пуговица, другая потерялась. Обувь прохудилась, и страшно ступить за порог. В голове стучит одна и та же тема: там-там-тарам там-тарам трам там-там — и кружит, кружит, кружит, как обруч, сдавливая голову, или как терновый венец?.. В желудке пусто, пальцы одеревенели, мысли, как сонные мухи бьются о стекло… Герцог де Гин выдает дочку замуж, и ему невдомек расплатиться за уроки и за концерт для флейты и арфы , сочиненный для него. Он попросту забыл и думать об этом.

Но есть один дом, куда в такие дни ноги сами вас приводят. Переступив его порог, вы оставляете за дверью всю липкую и вязкую муть социального болота. Вымокший, с влажными чулками, голодный, потерявший всякую охоту к жизни, вы чудесным образом оказываетесь в передней дома графа фон Зиккингена («ein charmanter Herr», как его отрекомендовал отцу Вольфганг). Вас встречают с искренним радушием, усаживают на почетное место, до конца выслушивают, не перебивая, не зевая тайком и не глядя с тоской по сторонам. Кресла мягкие и удобные. Всё блестит и благоухает. Мраморные и живописные амуры с криминальной улыбкой целят вам в самое сердце… Еще минута — и из мокрой, тоскливо глядящей на свет Божий, курицы, вы превращаетесь в райскую птицу… И не надо тут, как заведенному (по поводу и без повода), отпускать комплименты — их тотчас же переадресуют вам…

Хочу понять, кто это сидит там у клавира рядом с Вольфгангом? Может быть, Раафф или г. Хейна, да и слышно плохо, что они там играют? Только сам граф фон Зиккинген хорошо виден, сидящий во всем голубом. Он придвинул свой стул вплотную к клавиру и с восхищением слушает игру Вольфганга, бегло комментируя её, о чем легко можно догадаться по его мимике и жестам.

Они сидят так час, два, полдня. Можно зайти в кафе, съесть чего-нибудь, выпить кофе, раскурить трубку и, вернувшись, опять найти их там же, где вы оставили их два часа назад: Вольфганг всё играет, граф фон Зиккинген взмахивает рукой, остальные фигуры расплывчато маячат на фоне окна, окрашенного закатом. Близится вечер, а это значит, что скоро придется прощаться — и уходить в свой закуток на улице Шоссе д’Антэн .

Часы перед сном — худшее для него время суток, кризисное , как перед началом выздоровления. Если представить полчища москитов, оводов, мелких гнид, облепивших голое тело, измазанное патокой, и нещадно сосущих кровь, можно реально ощутить на себе, что творится в его сознании долгими одинокими вечерами… перед тем, как, обессилев, он отключится наконец, забывшись тяжелой дремой. Приходит утро — и не приносит облегчения.

На ночь он выпивает бокал вина, съедает немного фруктов, но еще долго не ложится в постель — его пыточное место. Он вспоминает свою комнату в Зальцбурге. «Только поставьте в ней клавир и шкаф» [вырвется у него в ответ на уговоры отца вернуться домой]. Шкаф и клавир — предметы уюта, роднившие его, нынешнего, бездомного и всем чужого, с домом , утраченным навсегда. И когда уж совсем невмоготу, он твердит себе в утешение: «Есть место, о котором всегда я могу сказать — здесь я дома , здесь я живу в мире и спокойствии с моим дорогим отцом и любимейшей сестрой. Могу делать, что захочу, ибо вне службы я сам себе господин; имею свой хлеб, и могу уехать, когда сам решу». Обед там всегда вовремя, а главное — ежедневно, и никто никогда не посмеет вторгнуться к нему в комнату. Он привык, проснувшись, собраться с мыслями , как он сам называет эти минуты, когда смутные сновидения сменяются фантазиями, незаметно вытесняемые голосами мелодий. С вечера он берет в постель лист нотной бумаги и пишет неторопливо, обстоятельно, обжигаясь горячим кофе, услужливо принесенного Трезль.

После завтрака, если не надо ни ему, ни отцу на службу, приятно уединиться с ним и обсудить его новый опус. Или сыграть с Наннерль что-нибудь любимое в четыре руки. Можно подурачиться до обеда с Пимперль, облаивая пёску, возмущенную этим до хрипоты и преследующую в отместку по всем комнатам. А вечером «Стрельба», хохот, анекдоты и веселое застолье.

Живя дома, он не знает ничего, кроме музыки. День начинается с острого желания сесть за инструмент: всё остальное, что возникает на пути к клавиру, случается как-то само собой, вне его внимания. Откуда-то — из-под земли или с неба — появляется в комнате кувшин с водой и совершается омовение (Трезль). Заботливые руки незримо одевают его (Анна Мария, Наннерль). Постель заправляется, комната проветривается «святым духом» (Наннерль). Голод утоляется за завтраком омлетом с беконом и гренками со свежими сливками (Трезль, Анна Мария). Кто-то убирает тарелки со стола. Где-то моется посуда, крахмалятся салфетки. Кто-то ходит на рынок, закупает продукты, потрошит каплунов, начиняет их специями. Кто-то топит печи… Всё это там, вне обозримой им жизни, как события где-то на краю земли, о которых он знает, но участником их не является. Любимый инструмент всегда настроен, открыт для него (папá) … Здесь и кончаются галлюцинации, и начинается реальный мир, мир его музыки: звучащей пьяно и звонко, стремительно и затаенно, сомнамбулически, подобно озерной глади в лесной чащобе, или, напротив, — бурно, громко, наподобие шквала, сметающего зыбкие очертания наметившихся мелодий…

Его зовут обедать, потом — на прогулку, а после неё — к вечернему музицированию.

Кто-то прячет за горизонт солнце, устраивая для него ночь. Кто-то тихонько дышит на занавески. Кто-то, подвесив в небе луну, бродит между деревьями, задевая, вздрагивающие в тишине, ветки… Постель разобрана (Боже, кем и когда?). Молоко и крекеры в изголовье на столике. Если бы еще кто-то освободил его от одежды, но с некоторых пор ему приходится это делать самому.