Александр Кириллов - Моцарт

Пять часов пополудни. Сумерки еще только предчувствуются. Состояние легкого озноба как в жаркий день накануне грозы. Это электрический свет, вдруг вспыхнув в вестибюле института, засиял ярче солнца. Вокруг гвалт, хлопанье входной двери. Студенты толкутся у бюста, перемещаются по фойе: обрывки фраз цепляют их, заставляя оглядываться на бегу…

Наконец все лекции и репетиции позади. В поисках свободного фортепьяно я обхожу институт снизу дóверху, начиная c самого подвала. За дверьми аудиторий, обитых дерматином, поют, говорят, играют, танцуют, шепчутся, в большом зале звенят клинки. Поднимаюсь этажом выше. Здороваюсь с деканом, обмирая, вдруг чем-нибудь «загрузит» — нет, пронесло. Ускоряюсь, прислушиваясь — здесь кто-то éсть, тут вроде тихо, толкаю дверь — занято, там тоже занято… занято, занято. Миную библиотеку, — и в закуток, где крошечная аудитория: в ней старенькое пианино, стул, окно, и двоим не разойтись — тихо. Проскальзываю внутрь. Дверь на запор, ноты на пюпитр, разминаю пальцы — и блаженно погружаю их в упругую и холодную белизну гладких, как мрамор, клавиш… Погружается и мой «Наутилус», оставив там, наверху: институт, и ХХ век, и Москву, и скудный обед в консерваторской столовой, какие-то мои влюбленности, книги, мою маму, и меня самого, мои девятнадцать лет, и все мечты… Нет, мечты ушли на глубину, сделавшись реальностью, более живой и осязаемой, чем представляется убежденному материалисту.

Вкрадчивый затакт, движение вперед, шаг назад — опять кружение, ненавязчивое, но неотвязное, полное остановок, заминок, вздохов и решительных нот. И, наконец, почти связное признание, почти сердечное излияние прорывается в басах, а правая рука, осмелев, исподволь вплетает тему — исповедальную и пылкую, уже без остановок и головокружений. Чувство прорывается, оно берет верх, оно уже парит над пугливым благоразумием… Но что-то его останавливает, оно вдруг опадает, пресекается, и тема доверительного признания оборачивается виноватой усмешкой, неким шутовством и тонет в невнятном мямлянье… Это о фройляйн Розе, о любовном томлении, о тайном желании, о предчувствии, о призыве посреди бюргерского Мангейма…

Рондо зеркально отражает Анданте , но как бы вынося теперь сугубо интимную интонацию нá люди . И нет темы, которая не была бы здесь переврана десятками уст — добродушных, но и равнодушных; погубленных репутаций, состряпанных из слушков и экивоков многоустного шепота и красноречивых намеков. Где-то между нот ухо еще ловит возбужденный пульс нежного чувства, но его бесстыдно забалтывают голоса, жаждущие и ищущие развлечений…

И никогда он не изменяет себе, вдруг отстранясь в Аллегро от (условно назовем) бытования здесь на земле и отлетев … И никогда не бывает он в эти минуты безутешен, в состоянии печали или депрессии, нет, — то, что он испытывает, можно назвать ясностью духа, божественным покоем, бесстрастием ясновидения… Мгновения, которые не дают ему сломаться, отступить, разувериться, утратить вдохновение, радость жизни, позволив с той же мерой величия написать одновременно: и Волшебную флейту — людям, и Реквием — себе.

…Как один миг пролетают часы. В паузах за дверью слышны голоса и шаги, поскрипывает подо мной стул, от «пожарки» отъезжают машины… С каждой минутой я ощущаю, как всё труднее разбирать ноты в раскрытой на пюпитре тетради, и всё ярче и отчетливей надвигается сбоку единственное окно. И когда я наконец поднимаю взгляд от нот, сливающихся на пяти линейках, то вижу в окне темной комнаты ярко-желтый клочок неба над японским консульством.

Оказавшись на улице, я постепенно прихожу в себя. Редкие уличные фонари « отличниками» сияют на серебристых столбах. Не спеша иду я по ночному городу. Вся моя кровеносная система поёт и вибрирует от пальцев рук до макушки и пяток, а ночная жизнь города — в мерцании, в звуках, в шелесте, в излучинах улиц — вто́рит…

Мы расходимся одновременно. Я спускаюсь в арбатское метро. Еду до «Рижской» в полупустом вагоне, стукаясь головой о металлический поручень, и в привокзальном буфете среди подозрительных типов, пью, обжигаясь, огненное какао. А Вольфганг, обхватив себя руками, чтобы согреться, тащится по бульварам на улицу Шоссе д’Антэн , где его уже нервно поджидает барон фон Гримм, заразив своим беспокойством и мадам д’Эпиней.

Что испытывает юноша, попавший в подобную зависимость от пожилого педанта, мне хорошо известно. Потухший вулкан уже не помнит причину былых извержений камней и раскаленной лавы — камни разлетелись и остыли, лава затвердела черствой коркой. Вся энергия с дымом и искрами ушла в небо. А всё, что так божественно озаряло, — уже испепелено дотла. Путь к разумно обустроенному очагу остается, но он для старческих костей.

Хозяйка встречает в гостиной, сонная, недовольная. Уже один её вид вызывает у вас смущение. Вам и так не по себе, а тут хочется сразу, не раздумывая, выпрыгнуть в окно. Но вам любезно предлагают холодный ужин или чай, и попробуйте отказаться — ледяной взгляд хозяйки пресекает всякую вашу попытку даже в мыслях. Вас ведут к столу как на казнь. Вы страшно голодны, но кусок не лезет в горло под невозмутимым взглядом хозяйки, молчаливо наблюдающей за вами. Вы торопитесь, глотаете непрожеванные куски и всё извиняетесь; благодарите хозяйку за ужин и, с глинистым комом в желудке, бочком, осторожно пытаетесь выбраться из-за стола. Но задеваете ножку стола, тот слегка качнулся, бокал на нем дрогнул, рука резко рванулась к нему, чтобы предотвратить падение, но он уже взмыл над столом, словно пущенный из мортиры, и, грохнувшись об пол, разлетелся вдребезги. Вы бросаетесь подбирать осколки, ногой сшибаете стул, тащите, цепляясь, на пол салфетку с пустой тарелкой, — и, буквально кланяясь в ноги хозяйке, собрав горкой осколки и уложив всё это на стол, уползаете к себе в комнату.

Вас бьет нервный озноб: не умываясь, сбрасываете с себя одежду, прихватив с собой в постель первую попавшуюся книгу, и пытаетесь читать.

Но дверь бесцеремонно отворяется и уже сам хозяин тут как тут, собственной персоной. Он и не думает вас приветствовать, не для того пришел, а присаживается на единственный стул с вашей одеждой (садится на самый краешек, чтобы не подмять под себя скомканную рубашку) — и ждет. Чего он ждет, что ему вообще здесь надо? Если вас пустили под домашний кров, это совсем не означает, что вас должны лишить права на la vie privée 184 184 (фр.) частная жизнь , черт возьми, когда вы уже в постели.

Оне спрашивают: как вы провели день? И, конечно же, если можно было его провести крайне бездарно, то вы это, по мнению хозяина, с успехом проделали. Ваши объяснения никого не интересуют, а ваши восторги не вызывают даже осуждения. Завтра , — и вам скрупулезно, по часам расписывают день, который, в отличие от сегодняшнего, должен стать стопроцентно продуктивным. Теперь вы осведомлены, что необходимо вам посмотреть, где побывать, с кем встретиться, каким образом вести беседу, и как нижайше припадать. Есть, пить, раскланиваться, прыскать духами, угодливо говорить (зная с кем , зная о чем , зная как ) — и шаг за шагом, добропорядочно и целеустремленно, с исключительной пронырливостью двигаться к смерти ?.. И навеки пропасть , — так кажется юноше, так он чувствует, тем более что эта пластинка уже заезжена в их доме.