Александр Кириллов - Моцарт

Он хоронит Аннерль пока только в своем сердце, а его бдительный ум, с присущей ему предусмотрительностью, уже анализирует новые обстоятельства, вероятность которых молчаливо допускается им или же смиренно принимается как неизбежность. « [Е] сли наши надежды [на исцеление Анны Марии] тщетны!.. Тебе нужны будут друзья, но друзья порядочные! Иначе твоим делам конец. Расходы на погребение, и т.д.! Издержки, которых ты совсем не предполагал. Тут легко обмануть иностранца, злоупотребив, одурачив, введя в бесполезные и чрезмерные траты… Проси у барона фон Гримма, чтобы он взял на себя ведение дел, связанных с твоей матерью… Хорошо запирайся, ибо, если ты не дома, дверь в комнату легко могут взломать».

Горестные предчувствия не давали покоя его душе, хотя внешне герр Леопольд оставался невозмутим. Он не отменил «Стрельбы в цель» 178 178 Горькая здесь возникает аллюзия греческого слова грех с их домашним развлечением (в переводе буквально: «не попасть в цель»). , и ничем себя не выдал перед гостями. Все шумно потешались над очередным четверостишием к новой мишени, как всегда остроумным, не без доли сарказма, а он, предоставив им самим развлекать себя анекдотами, отвел Буллингера в сторону и протянул ему письмо сына. И какой же вывод вы сделали , спросил его аббат. Я убежден , признался, понизив голос, Леопольд, что жена моя уже на небесах . Он это знает почти наверняка, что она умерла не сейчас, когда они сражаются за выигрыш, делая ставки в мелких крейцерах (в том числе, и за Анну Марию), а в тот день, когда Вольфганг писал ему это письмо, то есть десять дней назад — 3 июля.

Никогда он не теряет выдержки — герр Моцарт. Он распоряжается на кухне, шутит с гостями, радуется удачной «стрельбе», и при этом размышляет над письмом сына, как бы говоря ему: ты очень стараешься меня утешить — не действуют так без причины. Он педант — герр Моцарт. Сказать, будто он что-то подозревает — ничего не сказать, он знает наверняка, но продолжает исподволь пытать страдающего Буллингера, делая весьма неутешительные предположения в отношении Анны Марии, вынуждая его согласиться с самыми худшими своими опасениями. Теперь Буллингер должен будет признаться ему о тайном письме Вольфганга, где тот сообщает о смерти матери. И в конце концов аббат решится на это, когда гости разойдутся…

Измученная Наннерль сразу же ушла к себе. У неё разболелась голова, её рвало. Пимперль улеглась на своей подстилке и безмятежно задремала, перебирая во сне лапками и повизгивая. Служанка Трезль хлюпала на кухне в лохани, перемывая посуду. Квартира казалась разоренной, хотя в комнате всё было так же, как и всегда. Но в ней больше нéгде было укрыться, будто она насквозь просматривалась и продувалась сквозняками. Пых-пых, тускнея, потрескивали свечи. Оба чувствовали, как изнутри их пробирал озноб, обдавая скорбные лица сухим жаром…

Посреди ночи, проснувшись, Леопольд вспомнил тот сентябрьский день, когда отправлял их в Мюнхен, или — он проснулся, потому что вспомнил… Суетился, проверял багаж, предостерегал, давал указания, подавляя жгучее желание отправить носильщиков вон, распаковать вещи и… Как же случилось, что он не запомнил ничего, кроме хвоста кареты, увозившей их в Мюнхен. Не захотел в последний раз увидеть её лицо, её глаза. Ни объяснений, ни напутственных слов. Они даже не поцеловались — он этого не сделал. Он убежал к себе в комнату и там ждал, когда карета отъедет от дома, и он услышит её грохот по мостовой. Да, он бросился их благословлять, но карета уже исчезла, он благословил пустоту. «В то время, когда я укладывал багаж, я был душевно нездоров, причиной тому были страх и боль, я возился внизу около экипажа, но у меня не было времени, чтобы поговорить нам всем вместе до отъезда. Я видел её тогда в последний раз!». Даже последнего «прощай и прости» не осталось в памяти, ни её нежных рук, прикасавшихся к нему, ни её запаха, когда приникаешь щекой к щеке, ни вкуса поцелуя.

Тон отцовских писем передавал эту горечь и смятение, и было страшно думать о возвращении. Но куда деваться, если не будет заказа на большую оперу. Пережить побег из дому, и всё-таки вернуться домой — ни с чем. Как беглецу из тюрьмы, пойманному охранниками и возвращенному назад в наручниках — голодным, смертельно усталым, избитым и искусанным собаками… Сколько же потребуется времени, чтобы осмыслить эту неизбежность, осмыслить, успокоиться и, может быть, найти для отца убедительные доводы…

С улицы Шоссе д’Антэн он бредет на бульвар Монмартр и-и-и… с него на Итальянский бульвар , на бульвар Капуцинов , и дальше на бульвар Хауссманна , и снова на бульвар Монмартр — это кружение по бульварам, их замкнутый бесконечный круг уводит от неотвязных мыслей.

Он мог себе сказать: ладно, сегодня никуда не пойду. Сяду здесь на скамейке, поглазею на публику, послушаю улицу. И только присядет… Будто кто-то выдернет его из этой жизни — и снова перед ним их комната, дрожащий пламень свечи, за стеной Анна Мария… Время зависло как паморок. Он спохватывается, бежит к ней. Лицо у неё бледное в испарине. Заслышав шаги, она пытается подняться и с его помощью садится в постели — белая, исхудавшая, с заостренными чертами лица. Он не чувствует ни её тяжелого запаха, не слышит хриплого дыхания. Он не испытывает в эти минуты ничего, кроме страха… «Мамочка, мамочка», — придерживает он её, нежно гладя ей руки. Она успокаивается, он бережно укладывает её на подушки, чтобы сбежать в комнату к Хейну, где его ждет бокал вина. Кажется, что рухнет Божий свет, если это произойдет, а нутро кричит, требуя — скорее, ну скорее же, пусть это случится !

Когда это случилось, силы кончились. Его нелюбимая скрипка внезапно вздохнула где-то внутри него, вздохнула так явно, что он тут же очнулся. Сознание заметалось, стараясь понять, где он, что с ним? Скрипка звучала уже где-то вовне , выносив его в себе, как материнское тело — плод, и в мучительных схватках силилась его вытолкнуть наружу. Удивляло только одно, почему периодичность схваток длилась в ми-миноре: нарастая — затухая, нарастая — затухая, — и всё в ми-миноре…

Её обмыли, переодели, подвязали подбородок, связали ей ноги. Он как тень двигался по квартире, что-то подавал, выносил, разливал вино. Бесчувственный и методичный, глаза застилали слезы, мир сделался черно-белым, нестерпимо хотелось спать. Он нагрел воды и неподвижно просидел в чане с закрытыми глазами, пока вода не остыла.

ШЕЛЬМА ФОН ГРИММ

Анну Марию упрятали на кладбище, и с нею погребли все их планы: приобрести в собственность квартиру в Париже, продержаться зиму, устроив во французской столице домашний очаг в немецком духе, и жить здесь, пока он не добьется признания. Тем не менее мысль повернуть с полпути назад — не обсуждалась ни отцом, ни сыном, даже тогда, когда стало ясно, что его горячность, отсутствие здравого смысла, детское прямодушие в оценках людей и неумение сдерживать язык, так же опасны для его благополучия, как и для всей семьи.