Александр Кириллов - Моцарт

У вас была когда-нибудь собака? Вы помните, как она смотрела на вас, испытывая мучительную боль или нестерпимый жар? Так может живое существо смотреть только на Бога, который в последнюю минуту, когда уже срываешься в бездну, может сотворить чудо и перенести на руках, онемевшего от ужаса, в другую безопасную реальность. Так смотрят умирающие в глаза самым-самым близким, а те бормочут какие-то глупости, не выдерживая их взглядов. Вот что страшно: даже не смерть, не уход любимого, близкого, родного, а его взгляд, брошенный из последних сил, в последней надежде…

Когда ваш близкий человек на пороге смерти, невозможно отделаться от чувства, что он попал уже в какое-то иное измерение, что живет он уже по другим, нам неведомым законам. Мы разговариваем с ним, пытаемся «соответствовать» моменту, но одна пошлость и фальшь вырывается из нас: то начинаем заискивать перед ним; то разговариваем нарочито громко, грубовато, насмешливо, будто ничего не происходит, будто он притворяется , заигравшись и утратив чувство меры. Мы говорим о Боге, о духовной жизни, где-то там, на небесах, ничего о ней не зная, ничего в этом не смысля, — и это тем более стыдно, что говорим так с умирающим. Или вовсе не замечаем его, двигаем, как куклу, туда-сюда, переступаем, травим анекдоты, собираем гостей, деловито обсуждаем насущные дела, и это перед человеком — уже всем своим нутром почуявшим вечность. Но иногда (и это дано немногим из нас) вместе с ним молчим, и незаметно плачем, не выпуская из рук его ледяных пальцев, что, может быть, самое честное из всего, как можно было бы поступить в этих обстоятельствах — просто разделить с ним эти минуты и остаться до конца свидетелем непостижимого таинства.

А если она , ваша «дульсинея», теперь так далеко, что даже писем приходится ждать целых девять дней. Настолько далеко, что пока вы здесь подбираете слова, чтобы выразить ей свою любовь, нежность и пожелание с Божьей помощью «праздновать этот день [её рождения] еще многие лета в добром здравии и в радости», там — прошла уже неделя, как она лежит в земле. И в тот самый день, когда вы еще могли ей помочь, будь вы рядом, вы праздно болтали с друзьями, а сейчас, когда, наконец, вы об этом узнали, и готовы сотворить для неё невозможное, она уже не нуждается в вас.

Куда же теперь девать эту бешеную энергию, когда уже некого спасать. Вы готовы развернуть землю в обратную сторону лишь бы хоть что-нибудь сделать, если нельзя её спасти. Как можно себе простить, что спустя девять дней после её смерти, вы как ни в чем не бывало, надев очки, выводите пером на бумаге: «чтобы не пренебречь твоим праздником, моя дорогая жена, я пишу тебе сегодня [когда её уже прибрал Бог], и это письмо прибудет несколькими днями раньше [её праздника] этой даты [но много позже, чтобы застать её в живых]».

Кто-то же должен ответить за это? И сын становится «козлом отпущения», прежде всего из-за его надсадного promotion 169 169 (англ.) Выдвижение, продвижение. семейства Веберов, которых он, словно одержимый, пропихивает во все щели их семейного дома, методично внедряя в сознание отца, что Веберы и они — одна семья. И словно кошка, учуявшая мясо, он настырно долбит своё в каждом письме — о Лиз и о Веберах, будто его отец только и ждет с нетерпением новостей о них. На него фукнут, он на секунду припадет к столу — и лезет; его отбросят, он взвизгнет — и снова лезет; его огреют, он отряхнется — и всё-таки лезет. «Позавчера я получил письмо от моего дорогого друга Вебера, который, между прочим, пишет, что всей придворной musique объявлено: каждый волен свободно следовать за двором в Мюнхен 170 170 После смерти Максимилиана III Иосифа, курфюрста Баварского (1727—1777), не имевшего наследника, курфюрстом и герцогом Баварии стал Карл IV Теодор (1724—1799), курфюрст Пфальца, и его двор переехал из Мангейма в Мюнхен. … но должен будет сообщить о своем решение письменно и с печатью. Вебер, о печальных обстоятельствах которого вы знаете, передал им вот что: „Фактически мое положение шатко, я не располагаю средствами, чтобы следовать в Мюнхен, милостивый государь, каким бы ни было моё желание“. Накануне при дворе состоялась большая академия, и бедной Веберше [Лиз] пришлось почувствовать на себе руку своих недругов. Она не пела на этот раз по причине никому неведомой. Но в академии у господина фон Геммингена (граф Зэау присутствовал там) она спела две мои арии и была благосклонно принята вопреки подлым итальянцам. Эти infami cuioni 171 171 (итал.) бесчестные продолжали высказываться вслух о низком качестве её пение. Но когда она закончила петь, Каннабих ей сказал: „ Мадемуазель , я хотел бы, чтобы вы продолжали проваливаться таким же образом. Завтра я буду писать Моцарту и вас расхваливать“. Граф Зэау, который absolument хочет иметь [в труппе] Вебершу, сделает всё возможное, чтобы она смогла их сопровождать, следовательно у семьи появится надежда на более благоприятное положение. Но… к несчастью, этого можно ещё долго ждать, а их долги растут с каждым днем. Если бы я только мог им помочь! Отец дорогой! я вам их recommande [рекомендую] от всего сердца». Знамо дело, отец спит и видит, как бы помочь им заработать 1000 флоринов, когда он сам в долгах. И он замечает сыну с ледяной язвительностью. «Если бы это было в моих силах, я сделал бы это, но ради себя, ради тебя, и ради твоей сестры, которая в свои 27 лет не может чувствовать себя в безопасности, так как я уже стар».

Безалаберный парень, пустобрех и эгоист — в глазах отца. Он был любимчиком семьи, его обожали, над ним тряслись, ему всё прощалось, его успехи и неудачи переживались как собственные. Он был их всё, он имел carte blanche , он тратил их деньги и столько, сколько они не потратили на себя все вместе. И он их предал — с легкостью, угробив свою мать, запрезирав отца. Теперь отец для него ретроград, придворный лакей, обыватель, не хуже всех этих графинек и геморроидальных стариков — скупердяй, интриган, жалкий любитель (значимость которого надо постоянно выдумывать и раздувать), оголтелый старик, которого заботят только долги, деньги и хлебная должность, черствый хрен, давно забывший, что в жизни есть любовь… Таким представлялось Леопольду мнение о нем сына. И однажды в пылу откровенности он выскажет это Вольфгангу в одном из писем: «Каким приятным и любимым навсегда останется в моем сердце имя сына, таким же ненавистным для детей может стать имя отца. Не хочу верить, что в случае с тобой такое возможно, однако я слышал в Вене молодую фрау, воскликнувшую: «Ах, если бы только не было отца».

Мы тоже слышали, — вякнул из забытья мой чистоплюй , — и не однажды: «Ах, если бы я был свободен от обязательств». « Как бы я желал оказаться в обстоятельствах, когда бы мне не надо было ни о ком думать »… «… зная, что наши дела в порядке », — закончил я из чувства справедливости цитату, взятую моим честнягой из письма Вольфганга. Я считаю, что Леопольд, высказываясь таким образом, сам провоцирует сообразный поворот в мыслях сына, при этом он не скупится на обидные для него выражения. Он утверждает, например, что пока отец, т.е. он, бегает по урокам, чтобы обеспечить семью, сын волочится за каждой юбкой, готовый бесплатно обучать барышень за одно только удовольствие подержать их за ручку. Услышав такое от отца, ничего нет удивительного, что Вольфганг затосковал о самостоятельности. Как бы ему хотелось самому содержать себя и самому решать свои проблемы. Но… пока приходится терпеть — и он соглашается со многим, в чем его обвиняют. Только… если раньше отцовское слово было для него весомым и могло всё же образумить, то с некоторых пор отец стал для него всего лишь назойливой мухой — и жужжит, и жужжит о долге и долгах, обличает в легкомыслии, в утрате любви к нему, в отсутствии благодарности, а теперь еще и в смерти матери. «Ты был занят своими делами [а было ли для него что-нибудь важнее его Лиз?], а так как она [мать] не стала делать истории из своей болезни, ты принимал всё с легкостью [преступной], тогда как смерть надвигалась. А когда позвали доктора [удосужились!], было уже слишком поздно». Он не говорит ему, не в силах сказать, но всё нутро в нем кричит: ты, ты её убил. «Она уже находилась в большой опасности, но это скрывала, думая, что всё само собой устроится, что было равносильно самоубийству». «Она чрезмерно экономная, всё откладывала на завтра. Она отказывалась от лекарств, думая, что всё устроится само собой… Накануне кровопускания она перевозбудилась и вернулась домой усталой и разгоряченной. И вне всякого сомнения, у неё взяли слишком мало крови», и так далее… Он свирепел от бессилия вернуть назад Анну Марию, и с той же методичностью, с какой Вольфганг капал ему на мозги «своей Лиз», добивался от сына детального описания болезни матери, подробнейшего отчета , как будто всё еще надеялся, что, выявив допущенные сыном промахи во время болезни Анны Марии, будет в состоянии её воскресить.