Александр Кириллов - Моцарт

«Девушка вошла в кафе и присела за столик возле окна». * На звук колокольчика юноша оглянулся. Она заказала себе чашечку капучино, торопливо пригубила, обожглась и, приоткрыв рот, часто задышала, как это делала в Зальцбурге пёска Пимперль. Глаза Вольфганга увлажнились, на мгновенье он потерял девушку из вида.

«Она была очень хороша, её свежее лицо сияло, словно только что отчеканенная монета, если монеты можно чеканить из мягкой, освеженной дождем кожи». * Эта гостья из другой жизни в чужой стране вдруг снова всколыхнула убаюканное, но томившее его желание — Лиз ! Мысленно он всегда с нею, со своей carissima amica. Обнять её — это всё, к чему он всем сердцем стремится, его единственное утешение и покой. Он представляет Лиз на сцене в роли Роксаны (даже либретто найдено — «Александр и Роксана»), он уже набрасывает первые такты её будущей арии… Он готов взяться за оперу прямо сейчас, несмотря на «проклятый французский язык». Но сколько еще месяцев будет ему морочить голову балетмейстер Новерр, обещая устроить этот заказ. «Ах, если бы французский язык не был таким собачьим для музыки! Какое-то убожество. По сравнению с ним — немецкий кажется божественным», — жалуется Вольфганг отцу. «А пение!.. Если бы француженки не пели итальянских арий, я бы им охотно простил их французское блеяние, но портить хорошую музыку! — это невыносимо». Эмоции, сплошь одни эмоции. Здравомыслящий Леопольд, конечно, их не разделяет: «Прежде, чем начать писать, прислушайся и поразмышляй о Nation вкусах, слушай или смотри их оперы». Скажем, оперы в стиле Глюка. Но этот стиль ему чужд. Как можно подгонять музыку под уже сочиненный спектакль. Его бесит аморфное французское действо с получасовыми балетными номерами и патетикой многочисленных хоров, с обязательными внешними эффектами и ходульными персонажами — это нестерпимо для его вкуса. Но он готов и на это — только где гарантия, что опера будет поставлена. Сначала напишúте, говорят, а потом будем смотреть. Вложить столько сил на чистом энтузиазме в эту, будь она проклята, французскую оперу и получить отказ, обнаружив запылившуюся партитуру где-нибудь в театральной клоаке… Нет уж, лучше заработать деньги — и в Италию.

Последняя симфония принесла гроши. Он сыграл её на клавире у графа Зиккингена в присутствии г. Рааффа — оба аплодировали и не без энтузиазма. Тот же успех она имела и на концерте 18 июня, где её встретили «всеобщим Applauso ». Но после концерта Вольфганг в панике сбежал, еще и еще раз прокручивая в голове её отвратительное исполнение и нещадно ругая оркестрантов… «Твоя идея броситься к оркестру не самая удачная. Мимолетный порыв… Бог хранит тебя от таких фантазий… этот ложный шаг мог бы стоить тебе жизни; и никто, если он умен, не стал бы рисковать так из-за симфонии». Прав отец, прав, и все вокруг правы, но… Казалось, вот он — тот час: пан или пропал. Он сто́лько поставил на этот концерт! И всё, казалось, говорило ему, что в эти минуты решается его судьба — «to be or not to be» 158 158 (англ.) «быть или не быть» В. Шекспир «Гамлет» .

Но когда на следующий день он, не позавтракав, не сомкнув глаз, помчался к Ле Гро — услышать, что ему там скажут?

Никто даже не вспомнил о вчерашнем концерте, никто! Пришел, потолкался в бюро, погонял фуги на клавире… Никто! Не хвалили, не ругали — успели забыть…

Не будь у него Лиз, и убежденности в том, что он её опора в жизни, и что только с его помощью она расстроит все заговоры, накажет всех своих обидчиков и одержит верх над всеми соперницами, где бы он взял силы, чтобы не только выстоять самому, но и подставить плечо её отцу Фр. Веберу.

«Сейчас вы пали духом, вас оставило мужество [Вольфгангу страшно, если он сдастся, а она перейдет под чье-то покровительство — тогда прощай Лиз], но вы слишком поспешно отказываетесь от всех надежд […]

Вы удручены, это правда, но не настолько же, чтобы всё это принять всерьез. Я знаю, что претерпевает достойный человек, и как он страдает, когда принужден делать долги. Я знаю это на опыте, но если мы хорошенько поразмыслим, кто делает долги?

Вы? Нет, курфюрст.

Так уезжайте сегодня, чтобы больше не возвращаться — не платите долги — вы не сможете сделать ничего более справедливого — и никто, в особенности курфюрст, не удержит вас… [Со] своей стороны я приступлю к поиску для неё оперы в Италии. Как только она споёт там хоть один раз — дело пойдет».

Всё, что было или могло быть связано с Лиз, стало тем воздухом, которым он дышал. Даже ненавистный Зальцбург — только благодаря появлению там Лиз, мог бы стать для него землей обетованной, его раем, и Леопольд, проницательный Леопольд, вдруг меняет тактику и тремя штрихами набрасывает сыну «нечаянную радость», которая ожидает его в Зальцбурге, стоит ему только щелкнуть пальцами и произнести заветное слово. Такое всегда случается внезапно, с ошеломляющим неправдоподобием, как и пристало чудотворству. Оно поражает и помнится до мельчайших подробностей всю оставшуюся жизнь. «Я заказал еще рому, и каждый раз поглядывал на девушку, когда поднимал голову или точил карандаш точилкой». *

«Мадемуазель Вебер поразительно заинтересовала князя и всех. Абсолютно все хотят её услышать, тогда ей придется жить у нас [!!!]. 159 159 Курсив — мой Мне кажется, что её отец бестолковый. Я лýчше поведу её дела , если она пожелает меня слушаться. Тебе нужно быть здесь , чтобы вовремя сказать свое веское слово , ибо, вдобавок к кастрату, он [архиепископ] хочет взять и певицу, чтобы исполнять оперу» 160 160 Курсив — мой .

Еще вчера Вольфганг читал это письмо от отца, прислонясь к окну, забыв на столе подсвечник с погасшей свечой… Осторожно, ощупью касаясь стекол, за окном лил дождь, кропил листву, обмякшую и пыльную, стекал на подоконник, барабанил по железной кровле… Было не просто унять колотящееся сердце. Сама мысль, еще только высказанная Леопольдом в качестве предположения, вдруг изменила всё. «Когда я прочел Ваше письмо, я дрожал от радости, уже видя себя в Ваших объятиях». Читай — в её объятиях.

Мадам д’Эпиней заглянула в комнату узнать — не от отца ли письмо. Нет, это из Мангейма. И всё. Он боялся спугнуть своё счастье. Дождь методично постукивал за окном, будто четки в тишине исповедальни. Мадам д’Эпиней принужденно улыбалась, извинившись, но не уходила. «Слабая женщина, — вдруг пришли на память слова отца, — она всегда будет страдать; мне её жаль».

Всю ночь тяжелый маятник, подобно ножницам, четко и бесстрастно, состригал его жизнь, секунда за секундой — в пустоту. Наяву, в мыслях, во сне он только и делал, что бежал к ней на свидание. Именно таким ощущал он себя — вечно бегущим к ней бездомным псом, вымокшим под дождем до нитки. Он срывает с парижской стены у кафе раскаленные угольки роз, они обжигают пальцы нежными лепестками и би́серинками дождя. Огнем горят подошвы, от влажной одежды идет пар, тяжелым колоколом гудит сердце — в предощущении её влажных волос, горячей щеки и запаленного дыхания…