Александр Кириллов - Моцарт

Так проходят часы и дни, и ничего уже не меняется в их отношениях. Если нет слов, этой извилистой тропинки к чужим мыслям, которые читать еще никто, слава Богу, не научился, разве можно что-нибудь понять, кроме душевного состояния. Его отец выразил его двумя фразами: «Радость услышать твою игру и слушать твои сочинения испарилась, смерть окружает меня со всех сторон!» И п оследним прости звучит для нас сейчас упоминание о сыне в его письме, написанном им накануне смерти 10 мая 1787 года: «Твой брат живет теперь на Ландштрассе n°224. Но он не сказал мне о причинах [переезда]. Совсем ничего! Но я догадываюсь, к несчастью ». Эта боль за сына, высказанная дочери, стала последней попыткой каким-то образом оказаться причастным к его судьбе, в то время как боль собственного сердца с каждым толчком всё дальше отталкивала его от причала. « Меня зовут! Что там? — нечто очень важное! Леопольд [младший] описал лицо [служанки] Нандль». И откуда-то вдруг: «Обними твоего мужа, который также обнимет тебя, и все мы обнимем вас»?

Герр Моцарт, это так на вас похоже. Столько сил, таланта вложить в процветание своей семьи. Сколько искусства, остроумных уловок, дипломатического такта. Претерпеть унижения, щелканье по носу, интриги, интриги, интриги, и выйдя в конце концов из всего этого победителем, — остаться, как оказалось, на исходе жизни у «разбитого корыта»: в драных чулках, потертом камзоле, без жены, отлучив от себя сына, с трудом выдав замуж Наннерль за отжившего свой век вдовца… И умереть в итоге под обломками самых радужных иллюзий, обнаружив в своей искусной, за многие годы сотканной паутине, одну единственную добычу — самого себя.

ПО ПАМЯТНЫМ МЕСТАМ

Я прощаюсь с Вольфгангом. Спускаюсь шаткой лестницей в душный вестибюль зальцбуржской гостиницы из тесного, полутемного номера, можно сказать, получердачного. Конечно, после изнурительной дороги и такому номеру бывают рады, но если обстоятельства вынудят задержаться здесь не на одну ночь, например в случае болезни, — не обрадуются. А Вольфганг вечно умудрялся в дороге что-нибудь подцепить — то у него ангина, то отит, болезненно дергающий где-то в среднем ухе, то флюс: и он по десять раз на день бегает к зеркалу, глядя с надеждой — не спала ли опухоль. А вечерами экономят свечи, и номер освещают только горящие полешки из печурки, но и то слава богу — хоть тепло.

Я вышел из гостиницы — ни зги. Лед подтаял, идти невозможно — скользко. Короткая оттепель, и опять подмораживало. Небо расчистилось и видны звезды. Я влюблен в небо. Я нахожу в нем утешение. И в самом деле, где бы ты ни был, чтобы с тобой ни случилось, какие бы катаклизмы не переживал мир — оно всегда рядом, как мудрый учитель, как друг, внимательный, умеющий выслушать до конца, как заботливая жена, с которой радостно делить свою жизнь, а ведь там — еще есть и Бог.

Какая тьма, Господи, что тут увидишь, кроме тротуара под ногами и смутных очертаний одиночных деревьев. Так поздно здесь можно встретить только пьяницу Михаэля Гайдна. Он напивается иногда до чертиков, и даже, говорят, упал во время мессы с высокого табурета, сидя за органом. «Все смеются, этот органист очень дорогой. После каждой литании он высасывает кварту вина, посылая играть вместо себя Липпа, в которого вино тоже вливается как в бездонную бочку». Что ж, он разбавлял вином зальцбуржскую жизнь, убогую и пошлую, какой только и может быть жизнь при любом, даже маленьком домашнем тиране. Из такого дома бегут, туда не хочется возвращаться, если ты не рабской крови. Рабы мелочны, завистливы, подлы и беспринципны — эдакие бесенята, потому что не живут, а всю жизнь бесятся.

В отличие от своего гениального брата М. Гайдн был во всём невоздержан, мало сочинял и много пил. С ним столкнуться на темных зальцбуржских улицах мне было бы так же легко, как и Вольфгангу. Но на этот раз ему повезло больше. Пьяный М. Гайдн, шатаясь, вцепился в тщедушного Вольфганга и они скользили вниз под горку на разъезжающихся ногах. Куда? Не разобрать — тьма, улочки узкие и подворотни на каждом шагу. Их задушевными ночными беседами можно было бы дом обставить, все стены шпалерами оклеить и еще бы на карету с дворней хватило бы… а в чужом каретнике, притворив ворота, как сладко отвести душу за бутылкой вина…

Где теперь их старый Зальцбург так ими ненавидимый и такой живой — одна большая диорама, осаждаемая туристами. Всё пылится под стеклом, повсюду блестят таблички с надписью: здесь жил, здесь был, а сюда никогда не дошел. Мне почему-то вспомнилось время, когда я был бездомным, и скитался по улицам Москвы, как бродячий пес, не имея никакой надежды заполучить московскую прописку. Пусть маленькая квартирка, или большая с высокими потолками на набережной, или частный домик где-то на московской окраине, или комната в коммуналке — у всех должен быть дом… свой дом, свой угол. Но, признаться, и бездомный, безработный, я никогда не чувствовал себя в Москве чужим. Я мог зайти в любой московский дворик, сесть на скамейку, поговорить «про жизнь», мог сыграть на гоголевском бульваре партию в шахматы, мог заночевать на вокзале… Нет, я не чувствовал себя изгоем.

С тех пор я уже много лет живу в Москве на законном основании, имею свой дом и злополучную прописку, считаюсь столичным жителем, но мы больше не рады один другому — я и город, — мы стали подозрительны, высокомерны и холодно вежливы. Нам приходится сосуществовать, мы обречены терпеть друг друга. Я не узнаю своих любимых мест, их обрядили в униформу. Центр блестит, отражает, отпихивает, отгородившись массивными дверьми с видеокамерами над входом, решетками, заборами, оградами, охранниками. Город наводнен беженцами, иммигрантами, гастарбайтерами и, что особенно удручает, всякого рода криминалом, словно идет война. И к кому бы я ни зашел, у всех вид загнанный, а в глазах нетерпеливый вопрос — что надо ? Как будто помешал дележу награбленного. Гуманитарии стыдятся своих профессий и завидуют детям, глядя на племя молодое, купеческое, превозмогая любовь к книгам, знанию, презирая тягу к созерцательности, и перенимая у нового поколения — их жесткость, деловую хватку, легкость в мыслях, отсутствие комплексов и пренебрежение к «мусору», называемому духовными ценностями. А исповедующие последние (дух. цен.), как во времена первых христиан, прячутся по норам, воздвигают там самодельные алтари и тайно поклоняются им в вечном страхе быть пойманными за этим недостойным занятием.

Мир больше не вопрошает, он алчет.

Я мысленно прощаюсь со Св. Петром, оглядываясь на его мрачную махину, исчезавшую из вида где-то в районе креста. Я сюда наведаюсь как-нибудь в другой раз, живьем, при ярком солнце, к началу утренней службы, и отведу душу, забравшись в закуток, наслаждаясь морем свечей, красочной яркостью витражей и во все уши слушая моцартовскую мессу… А сейчас я спешу дальше.