Александр Кириллов - Моцарт

Муж Наннерль умер в 1801 году, — продолжал мой чинуша зачитывать анкетные данные, — оставив 50-летнюю Марию Анну вдовой после 16-ти лет брака. Её сын Леопольд, пройдя всякого рода мытарства (не миновали его ни сума, ни тюрьма), закончил свою жизнь таможенным чиновником в Инсбруке. В 1824 году Наннерль ослепла. Тем самым как бы свидетельствуя о своей подлинной «слепоте», — отвлекся он , — в отношении покойного брата, которому отказала в своем внимание. В темноте и одиночестве она прожила целых пять лет до своей смерти, наступившей 29 окт. 1829 года.

И с местом её упокоения не обошлось без семейного скандала. Часто задают вопрос: почему некоторые комментаторы постоянно обвиняют Констанцу во всех грехах, во всех злодеяниях, во всех пороках, якобы так и не преодолевшей собственной злопамятности в отношении свёкра и золовки. Так вот, тихая, забитая и всеми обижаемая, бедная вдова своего супруга-гуляки, промотавшего всё им заработанное, Констанца, тихой сапой, воспользовавшись своим положением родственницы, распорядилась убрать с могилы памятник Леопольду и похоронить туда Ниссена, её второго мужа, хорошо зная о желании золовки обрести вечный покой рядом с отцом. Наннерль (беспомощной к тому времени и уже слепой) пришлось отказаться от своего завещания быть погребенной в одной могиле с отцом и написать другое, в котором она была вынуждена просить для себя место в общем приходском склепе на кладбище Санкт-Петер. Нам же остается расценить это, как месть невестки, пусть и покойному, но врагу, как последний гвоздь, вбитый Веберами в семейный гроб Моцартов.

Единственной отрадой Наннерль, любимым племянником до конца её жизни оставался младший сын брата Франц Ксавер или Вольфганг Амадей II, последний музыкант в семье Моцартов, что было для неё немаловажно. Сохраняя с ним постоянную связь, заботясь о нем, она, думаю, возвращалась душой и мыслями к дням своей юности, когда с такой же страстью опекала его отца Вольфганга Амадея I-го.

Наннерль никогда не осуждала брата, она упрямо его отрицала (Вольфганга венской поры). Пожалуй, только в музыке он оставался по-прежнему для неё самым близким, родным — её братом…

Но всё возвращается на круги своя. Они садятся вместе за пианофорте, чтобы сыграть его концерт Es-dur для двух ф-но, сочиненный им для себя и сестры — и не так, как на портрете, как бы ничего не знающим о присутствии друг друга (Вольфганг и Наннерль позировали отдельно), но глядя глаза в глаза. Переспрашивают один другого, откликаются искаженным эхом, сбиваясь с темы, переходя на шепот — доверительный и откровенный, воскрешая память об общей утрате, разделяя, переполнявшие обоих чувства. «Я надеюсь [как бы в утешение говорит Вольфганг], что блаженное время уже совсем недалеко, когда брат и сестра, сердечно обнявшись, смогут снова говорить всё, о чем думают, и что у них на сердце»… И мы — сейчас и всегда — это можем услышать в этом концерте для двух фортепьяно, написанном им в год возвращения в Зальцбург.

На окне, залитом солнцем, стоит мною оставленная для них белая роза. На её матовых лепестках, как бы чуть прихваченных изнутри желтизной, едва заметен отраженный свет от твердых ломких зеленых листочков, будто роза наглоталась хинина от неразделенной любви.

Они смотрят в раскрытый на пюпитре клавир, и семейные раздоры и обиды ими забыты, — их руки опять соприкасаются и короткими пассажами вступают в коду… Они знают, как преобразить в звуки сердечную боль и тем самым взять над нею верх, рассеяв душевный мрак и упорядочив хаос…

Я тихонько прикрыл за собой дверь.

Я никогда не знал покоя, с самого детства я в бегах. Однажды, выйдя из-под отчего крова, я спешу насладиться свободой; тороплюсь увидеть как можно больше, побывать, где только возможно, совершая для себя маленькие открытия — мне нравится так жить. Я как влюбленный перед заветным свиданием, меня томит предчувствие близкого «рая» — я всегда на пути к нему. Для меня всё важно — от нового знакомства, новой страны до случайной ассоциации, обжегшей душу (словно спичка стог сухого сена) — всё уже трещит, полыхает внутри, я горю от счастья…

Если можно было бы материализовать моё всегдашнее душевное состояние, глазам открылась бы нескончаемая дорога, с острым предвкушением головокружительно близкой цели…

Мне хорошо в пути, я не знаю усталости, я не могу остановиться, для меня нет одиночества, нет провинции, нет отчаяния бесконечных неудач… Это как бы чужая, чья-то жизнь, которую мне волей-неволей приходиться наблюдать. Каждая минута моей жизни — нечаянная радость. Мир прекрасен и сам по себе, но он еще пронизан для меня, как солнечным светом — моей радостью.

Возраст дает о себе знать не тем, что уходят силы, остужаются чувства и не хочется больше прыгать, шуметь, толкаться на дискотеках, сотворить нечто несуразное, эпотажное, дерзкое, нет, — сердце вдруг перестает тебя звать в «даль светлую», и мир больше не кажется твоим.

Я так думаю, что «Волшебная флейта» явилась и зарождалась, именно, как желание окунуться в «волшебный кипяток» детской непосредственности, веры и выйти на свет принцем, снова одержимым творчеством. «Волшебная флейта» — возвращение к истоку, к музыкальным вкусам и пристрастиям отца, к его симфоническим картинам, наивным, с юмором, со всякой чертовщиной, но скоротечным как всякое волшебство. Оно сопутствует нам в детстве как палочка-выручалочка, избавляя нас от страхов и отчаяния; оно является на изломе жизни, когда иссякает энергия и дух ждет новых откровений.

Если я не одержим своей профессией, любимой женщиной, если самые разнообразные интересы не поглощают всего меня, если моя жизнь не сгорает между надеждой и отчаянием, предчувствием успеха и уроками поражений, если этих порывов, этого воодушевления нет — передо мной стоит в маске мой поздний «гость в сером» и предлагает деньги за сочинение собственного реквиема.

Однажды на закате я оставил Вольфганга и Тёклу на городской площади под октябрьским солнцем, дурачившихся на скамейке на виду у всего Аугсбурга. Я оставил их надолго, забросив свою рукопись. Я на гастролях в Америке. Живу в недорогом квартале провинциального городка штата Флорида. Обстановка комнаты легко переносит меня в воображаемый номер Вольфганга в гостинице Аугсбурга. Мне даже не надо закрывать глаза, чтобы себе это представить. В окно бьет солнце, темный угол за шкафом оживает пляшущими золотистыми пятнами от беспокойно трепещущей под сильным ветром листвы. Здесь, 30-го октября, я опять разложил перед собой на столе свои штудии (studie). Я счастлив, когда в этот мир моей игры с самим собою опять входит любовь, потому что она и Вольфганг и не уходили никуда.