Александр Кириллов - Моцарт

Сказано: «на город пала тьма». Улицы, как глубокие колодцы: спускаешься, спускаешься — а там бездна. Нет, что-то смутно виднеется, но что — не различишь. Выбираю направление не глазами, ведет меня интуиция — ловишь лицом легчайшее дуновение и идешь на него… и вдруг тебя всего обвевает, будто выбрался из колодца наружу. Окрест всё та же тьма, но ты уже знаешь — там площадь. Еще приблизился, вон и знакомый фонтан, а там знакомый дом по Гетрайдегассе 9, но здесь он давно уже не живет. И мне там делать нечего.

Если пешком возвращаться от реки Зальцах, пройдя череду безлистых деревьев, опрокинутых в талое небо, вдыхая холодный сырой воздух, огненным шнапсом обжигающий нутро — всю дорогу будет маячить впереди, словно отшельнический скит, крепостной Зальцбург. Запахи жареного мяса гуляют по его переулкам; осел с поклажей — сонный, с жесткой, на вид маслянистой шерстью минует городские ворота в сопровождении погонщика.

Нельзя упустить запах дождя , вдыхаешь его сырую горечь, а сам вспоминаешь дорогу на Ганнибалплатц — к дому, где умер Леопольд, и откуда уезжал в Вену Вольфганг. Ботинки ступают след в след, следы цепочкой бегут впереди — маленькие следы… Когда он сочинял, — рассказывали многие из его близких, — он, погружаясь в себя, часто не контролировал своих жестов, говорил глупости, шутил невпопад. Или уединялся, совершая долгие прогулки в парке Прадо, нередко верхом на лошади…

Двухэтажный дом на Ганнибалплатц, — с траурными окнами первого этажа, от заполнившей их тени, и белизной стен, режущих глаза. В гостиной у пианофорте вся семья Моцартов. Из окна открывается вид на вечерний город с золотистыми дымами на гаснущем небе. Вольфганг и Наннерль сидят рядом, их руки крест-накрест лежат на клавиатуре.

Черты у Вольфганга мягкие, унаследованные от матери, может быть не обладающие утонченностью, но характерные для альпийской расы. Мне всегда он казался брюнетом — этот блондин с густыми и вьющимися волосами. Никак не удавалось запечатлеть в памяти его лицо, нервное, подвижное, блуждающий взгляд его близоруких навыкате глаз. Похоже, что в голове у него, как в маленькой вселенной, вечно крутились музыкальные темы, чем, как мне кажется, можно объяснить повышенную нервозность его недоразвитой фигуры.

Леопольд со скрипкой стои́т облокотился о крышку пианофорте. На стене портрет Анны Марии. Она центр композиции: всех собрав вместе при жизни; со смертью — она легла между ними укоризненной тенью. Никогда и никем в семье это не было произнесено вслух. Но взгляните на их отчужденные лица — только позируют, только притворяются единой семьей. Отец больше не называет его в письмах к Наннерль иначе, как твой брат . Вольфганг не приедет на похороны отца, чему нет оправдания. И Наннерль будет отсутствовать на его похоронах в Вене, о чем я всегда думаю с сожалением и горечью.

ДОЧЬ СВОЕГО ОТЦА

Наннерль выдержана и серьезна, излишне чувствительна (вспомним, как она заболела от переживаний в день отъезда Вольфганга и матери) и при этом — стоик. Скажем, если Текла и Вольфганг — представители богемы, то Наннерль, Мария Анна Моцарт , нечто вроде нашей смолянки. «Моя дорогая сестра! Сегодня твой праздник! Но я знаю, что ты так же, как и я, не любишь красивых слов». Сурова — не то слово — «зальцбуржский рахметов». С отъездом матери она быстро прибрала к рукам хозяйство, приглядывая за чистотой, ревизуя Трезль. «Служанка находит странным, что Наннерль сует свой нос на кухню [это говорит Леопольд], и ежедневно ей делает внушение относительно чистоты. Она ничего не пропускает. Когда та лжет, Наннерль немедленно ей говорит, что она солгала; короче, у Трезль округляются глаза, ибо Наннерль говорит ей всё это прямо в лицо». Она ежедневно с подлинным усердием упражняется на пианофорте, помогает в бумажных делах отцу, дает уроки, чтобы иметь деньги на всякие женские мелочи, регулярно посещает церковь, вставая в 6 часов каждый день, отправляется в храм Св. Троицы и там горячо молится.

Ну, хорошо, впечатляет. А в детстве, какой она была эта девочка-вундеркинд, настоящий виртуоз игры на клавесине, клавикордах и пианофорте? Пожалуй, тут можно о многом рассказать, но я бы отметил главное — Вольфганг ей доверял как себе. Она была его верной наперсницей, посвященная во все его амурные дела с её ближайшими подружками, в которых он неутомимо влюблялся. И при этом не надо забывать, что в свое время маленький братец отобрал у одиннадцатилетней сестры — и поклонников её таланта, и звание вундеркинда, и славу, оттеснив Наннерль со всеми её дарованиями на второй план. Не всякий ребенок это поймет и простит младшему, не затаив на него обиды на всю жизнь. Нет в ней злопамятства, как и мстительности. Она служила для маленького Вольфганга примером благоразумия (и это у неё от отца) и послушания; её живой компанейский нрав (это уже от матери) всегда притягивал к ним подруг и друзей. Вольфганг вырос среди них. Наннерль была для него не только старшей сестрой, она создала вокруг себя среду его обитания. Их обоюдная забота друг о друге трогательны: «Я узнал из последнего письма дорогого отца, что ты болеешь», и дальше следует перечень предостережений, советов, пожеланий скорейшего выздоровления — не формальных, а идущих от сердца. К тому же, он высоко ценил её талант и очень долго надеялся, что сестра, вопреки царившим предрассудкам, станет профессиональной пианисткой, как м-ль Женом. «Моя сестра не должна лениться, а прилежно упражняться, ибо здесь [в Вене] ей уже все заранее рады… Верь мне, ты можешь делать здесь большие сборы, например, давая частные концерты и уроки ф-но. Ты будешь очень востребована и хорошо оплачена». Но, чтобы решиться на это, надо было быть такой же оторвой, каким был её брат Вольфганг, иначе отец ни за что бы ни отпустил её.

Ураганом проходит время по нашим жизням, пока мы, раздумывая, топчемся на месте. И не легко бывает однажды воочию увидеть, что детство кончилось, и плюшевый мишка похудел, свесив болтавшуюся на одной нитке голову себе на вдавленную грудь. Друзья заматерели, пьют вино и нецензурно выражаются, а прежние подружки растолстели — и либо напрашиваются замуж, либо, встретившись на улице, спешат пройти мимо. Культовые песни кажутся банальностями, мечты неосуществимыми — изнашиваются и постепенно изживаются.

Не забудьте, — заглянул мой кадровик в её личное дело, — каким было её детство и отрочество. Наннерль играла в монарших дворцах, её одаривали дорогими подарками, она исколесила с отцом пол-Европы, была представлена элите европейского общества. И что в итоге, чем сердце успокоилось, где она оказалась? В захолустном городишке, с кучей чужих детей… И впереди еще целая жизнь. Не могу себе представить, как ей (Наннерль) жилось в Санкт-Гильгене в её новой семье, с заурядным (пусть добрым и заботливым) человеком, но чиновником, функционером. Ведь он, вдовец, имел от двух прежних браков пятерых детей. Рисуется какая-то безотрадная история: впрягли, надели шоры и погнали по кругу крутить жернова. Это как в «Даме с собачкой», как ни выглянешь в окно, всегда видишь «забор», длинный и серый, и так до смертного часа.