Александр Кириллов - Моцарт

А перед ним поле, пустое, белое, ничем не ограниченное, кроме полоски темного леса где-то у самой небесной черты. Как туда попасть? Ноги несли его сами собой, преодолевая скользкие подъемы и скользя с горки вниз. Он бесцельно шел — из-за , он не думал, зачем? — и не вспоминал об этом, шел и шел. Еще вчера утоптанные в снегу дорожки, белые и плотные, как вкрутую сваренное яйцо, казались прочными, несмотря на то, что солнце палило вовсю при сильном северном ветре. Но наступило затишье, и тотчас же всё размякло. Верхний пласт дорожек стал хрупким, ломким и зернистым, как старческая кожа. Он вминался под ногами мягко, словно мох, и дрябло трескался — сухой, тонкий, и даже блестел на солнце от сухости. Поползли незнакомые улицы, какой-то мост, ни одной знакомой души — где же он? И вдруг он понял, что его занесло (в субботу, в час пятнадцать) «на другую сторону реки, и бродил [он] там до двух часов с четвертью. В первый раз в жизни [скажет он] я пришел в Бергхайм ». Его Зальцбург остался за спиной, а перед ним предстал совсем другой, или еще один, или один из множества зальцбургов , о которых он, прожив здесь почти всю жизнь, даже не подозревал. Он шагнул — за , — вот так, бездумно, куда глаза глядят, — за собственную жизнь. И там ему стало легко. «Меня окружало жаркое солнечное сияние, я дышал чистым воздухом и чувствовал себя так хорошо, что мне захотелось сесть в экипаж и отправиться куда-то далеко отсюда… Церковь оказалась закрытой, я пошел к священнику, который, сопроводив меня туда, оставался со мной до 4-х часов. Как только я собрался возвращаться, приехали епископ Салм с графом Страссолдо, я вынужден был остаться еще до половины пятого. Домой я заявился к 5 часам с четвертью… а к 6-ти отправился к Хагенауэрам… я прибыл как раз к моменту удара».

Cтарого друга разбил паралич. Месяц за месяцем он будет навещать его, утешая, и радуясь, «обнаружив, что он не дичится больше, не плачет, а смеётся и лепечет, как козленок. Всех восхищали его большие голубые глаза, ясные и живые; было заметно, что добряк всё слышит и видит: если кто-нибудь кашлял, чихал, сморкался, заговаривал, делал шаг или вдруг как-то шевельнулся и т.д., короче! на всё это — его голова и глаза тут же реагировали с молниеносной быстротой».

Это уже была не жизнь, а её исподняя . Вокруг семьи Моцартов заметно разрушалось жизненное пространство: куда бы ни падал взгляд Леопольда, чтобы ни достигало его слуха. « Умер в Лондоне И. К. Бах, 1-го января, в новогоднюю ночь» — звоночек от сына из Вены. Этот слух застал Вольфганга среди повседневной суеты, ежедневных концертов, новых знакомств и напряженной интриги, связанной с его жениховством. Смысл этого известия добрался до сердца внезапно, как поднявшийся пыльный смерч, — но ветер стих, и всё забылось. И только в апреле в письме к отцу откликнулось сухой фразой: «Вы слышали, что английский Бах умер? Это потеря для всего музыкального мира». А в сердце отца эхом отозвалось — прощай Вольферль, прощай район Сохо в центре Лондона, где они снимали квартиру на втором этаже, прощай Бах, и сам он, Леопольд, прощай — тогда еще сорокалетний и полный сил. Умирает Метастазио — глаза скорбно опускаются долу. Но это, как облачко, нашло на солнце — и опять солнечно. 19-го августа умер в Вене первенец сына Раймонд Леополь д , названный так в честь отца. Несколькими месяцами раньше умирает в Париже 17-го числа маркиза д’Эпиней 216 216 Луиз-Флоранс-Петруй Тардье д’Эсклавель, маркиза д’Эпиней (1726—1783), разъехалась с мужем в 1749 г. Жила с Гриммом. Ежегодно она проводила часть времени в замке Chevrette в Монморенси, где принимала у себя Руссо, Гримма и Дидро. Покровительница Руссо. После неё остались Мемуары, опыты о нравственности, сочинения по воспитанию. — их благодетельница, взявшая на себя заботу о сыне после похорон Анны Марии… Переведем дух, и благодарно опустим вместе с Леопольдом глаза к сноске внизу страницы… И так далее, и так без конца…

«Вчера м-ль фон Робиниг срочно причастили, когда её состояние резко ухудшилось. Но ей снова стало лучше». Это сорóка на хвосте принесла или его старая и верная Трезль? Еще недавно его мнением интересовались при дворе. Сам архиепископ выслушивал его, не говоря уже о музыкантской братии. Оркестранты, конечно, не самая «душевная» публика, но они так основательно притерлись друг к другу, так хорошо известны им слабости и достоинства каждого, что, общаясь, можно не ждать сюрпризов. Но теперь он мог «рассчитывать только на „ приятную“ беседу с Трезль, и я должен absolument играть в молчаливого принца, исключая тот случай, когда у меня возникнет нужда принять слабительное… И куда мне идти? Кто у меня есть, с кем бы я мог поговорить серьезно? Я не знаю. Либо я слишком образован для некоторых, либо некоторые слишком невежественны для меня». Впрочем, Трезль оставалась не только единственным собеседником в его домашнем заточении, но и последним ревнителем его миропорядка в доме. Встав поутру, он слышал возню Трезль на кухне. И это сразу примиряло его и с хмурым дождливым утром, и с болью в груди, и с необходимостью встречаться в соборе с архиепископом, и с отсутствием писем от сына, и с собственным одиночеством. Один вид опрятной и спокойной Трезль придавал ему силы и помогал, не смотря на все безобразия нынешней жизни, сохранять присутствие духа, что всегда представлялось ему самым важным. Тем острее пережил он старческий переполох, когда служанка вдруг серьезно захворала. «Меня ужасно огорчает болезнь старой [ей только 46] Трезль. Это была замечательная служанка для меня». Она казалась ему незыблемой, как этот дом, как Зальцбург, и вдруг с её болезнью он почувствовал в воздухе, будто предвещающее что-то, какие-то слабые толчки, показавшие ему, как всё, якобы «железобетонное», хрупко и зыбко.

Страшило всё — и немощь, и что-то там, за окном, где постоянно происходило нéчто , расшатывавшее его покой, заставляя бояться будущего. То вдруг начнут палить у замка из пушек и воспламенится летняя резиденция. То сильный дождь всемирным потопом накроет город и в его пианофорте, разбухшем от воды, лопнут струны. То три дня бушует метель и вдруг всё растает за одну ночь, затягивая улицы мутью и февральской слякотью. «Луиза Робиниг в плачевном состоянии; может еще продержится какое-то время, но может и умереть от слабости в любой момент». Так он будто наблюдает — обреченно, с холодным любопытством — за треснувшей балкой, зависшей над головой когда-то прочного дома, гадая, обрушится дом при слабом порыве ветра или еще продержится день-другой.

« 12-е, утро. Сейчас проходит l’exécution [наказание] солдата по приговору, и я вижу собравшуюся перед моим окном поразительную толпу горожан». Солдат, которого накануне должны были расстрелять, прощен, и теперь забит шпицрутенами едва не до смерти».