Александр Кириллов - Моцарт

Вольфганг и Текла сидели за клавиром. Пимперль носилась вокруг кофра и радостно повизгивала, учуяв запах хозяйки.

Я вижу их как-то сверху, так студенты наблюдают за вскрытием тела сквозь стекло анатомички. Мне не слышно, о чем они говорят, но о многом я догадываюсь.

Леопольд в ватном халате, Наннерль в черном платье (она недавно вернулась из храма после утренней мессы), Трезль, им ассистирующая, в чепце и переднике. Они передают по цепочке свертки с обувью, бельем, одеждой, извлеченные из кофра.

В руки Наннерль попалась знакомая шкатулка Анны Марии, завернутая в ткань. Она приоткрыла крышку и сквозь слезы разглядывала мамины драгоценности, которыми столько лет восхищалась на ней во время приемов и праздников. Так и не притронувшись к ним закрыла шкатулку и через Трезль передала отцу. Леопольд, переворошив её содержимое, проверяя, что из драгоценностей сохранилось со дня отъезда Анны Марии и сына, вернул шкатулку Трезль, которая отнесла её в хозяйскую спальню и спрятала в один из ящиков комода.

Сверток с новыми чепчиками и парижской брошкой, купленными Анной Марией для дочери, Леопольд бережно завернул в ту же холстину и передал Наннерль. Получить мамины подарки Наннерль мечтала давно, в каждом письме вскользь упоминала — не забыла ли мама о её просьбах. Мама не забыла — и в минуты одиночества или бессонницы украдкой перебирала их, как бы разговаривая с дочерью — вслух или мысленно. Теперь они у Наннерль в руках, наконец. Она сама отнесла их к себе в комнату.

На одном из платьев Анны Марии они нашли приколотым конверт с именем Трезль. В письме, написанном Леопольдом и отправленном 11-го июня, ногтем отчеркнуто: «Пусть мама сообщит мне со следующей почтой, какая зарплата у Трезль. С того времени как вы уехали она ничего не получает и мы не знаем, когда в последний раз ей платили. Мама это помнит. Мы же не нашли никаких записей, кроме февраля 1777 года 15 фл. 20кр.». Очевидно, что Анна Мария отметила для себя просьбу мужа, а письмо, где он спрашивал о зарплате Трезль, чтобы не забыть, приколола к одному из своих платьев.

Леопольд письмо спрятал, а платье отдал Трезль на память о покойной хозяйке.

Когда вещи в кофре были разобраны, все разошлись по своим делам. Леопольд, чтобы сосчитать понесенные убытки. Наннерль вернулась в свою комнату, чтобы спрятать в сундучок парижскую брошь и примерить новые чепчики. Трезль занялась стряпней. А Вольфганг отправился с пёской на прогулку.

«ИНТЕРНИРОВАННЫЙ»

Тягостный ужин благополучно закончился. Вопросы остались, но задать их ему никто не решился — подавили в себе как неприличную икоту.

Всё началось с пёски Пимперль, которая стала набрасываться на него из-за угла, стараясь при каждом удобном случае вцепиться зубами в пряжки его туфель. Затем Шахтнер, души в нем не чаявший, взял за правило, расписывать Леопольду за ужином с ностальгической ноткой в голосе, каким бесподобным мальчиком был когда-то их маленький Вольферль. Аббат Буллингер, его детский исповедник, в отличие от Шахтнера смущенно отмалчивается, также мало находя в нем от прежнего Вольфганга, затерявшегося где-то в дороге между Мюнхеном, Парижем и Зальцбургом; и если говорит, только о прошлом, для бесед о будущем — нет у него слов. Отец то и дело прячет слезы слушая Вольфганга. Наннерль, готовая и сама расплакаться, знает о страданиях отца и тоже молчит. Даже Трезль, обожавшая Вольфганга, неодобрительно покачивает головой в ответ на его невинные шутки по поводу маминого платья, мешковато висевшего на ней. И живет он в доме, внутри своей семьи, где ему всё знакомо — твоё, родное — и чувствует себя чужим. Многое здесь было пережито без него , перебродив в их душах. И вот он явился собственной персоной — виртуальный виновник их мучений и слез. Леопольд украдкой присматривается к сыну, будто перед ним незнакомец. Нет, он как будто всё тот же, его драгоценный Вольферль, всё также остер на язык, мастер валять дурака, болтает без умолку, легкомысленный и смешливый. Но как только Леопольд мысленно отсеивает всю эту шелуху, оказывается, что она-то и есть то главное , что осталось от прежнего Вольфганга. Новое, что отец чувствует в сыне — он не понимает. Наннерль в отчаянии, и всё спрашивает себя: что произошло? Почему она больше не может себе позволить расспрашивать его о маме, а он с той же доверительностью, как это было раньше — рассказать о ней? Почему они избегают с отцом оставаться с Вольфгангом втроем, устроившись где-нибудь у теплой печки, чтобы бесконтрольно обсудить всё то, что приходит в голову? И почему она, оказавшись с братом наедине, ищет глазами отца как спасения, а отец зовет Теклу, как только иссякают в их разговоре с Вольфгангом домашние темы?..

Всё в доме одичало без него, прячется по углам, шипит оттуда, вздыбив шерсть, опасливо и недружелюбно. За эти дни они ни разу не собрались вместе, чтобы музицировать, исключая вечер, когда приходил к ним Шахтнер. А между тем обменивались новостями, просьбами, шутили по поводу Трезль и пёски, иронизировали над Теклой, но друг друга в разговорах не касались. Вольфганг, подурневший, с внезапными вспышками эмоций, с отсутствующим взглядом во время оживленной болтовни, колючий, предпочитавший им компанию кузины — этот Вольфганг не располагал к задушевным беседам. Леопольд не торопил события. Пусть мальчик отоспится, привыкнет к дому, начнет сочинять, появится при дворе архиепископа — и всё наладится, жизнь войдет в привычное русло. Но сестру тяготит напряженность в их отношениях, она поглядывает на брата то с опаской, то с жалостью, разрываясь между любовью к нему и глубокой обидой на него. Вольфганг лавирует между ними, сторонясь больных тем, и всем своим видом демонстрирует, что он всё тот же добрый малый, наивный и открытый.

КУЗИНА ТЁКЛА (BÄSLE)

День за днем пролетел январь. Отец жалуется, что хотя уже несколько дней и установилась ясная солнечная погода, но дует порывистый северный ветер, отчего и без того крепкий мороз кажется нестерпимым, и все как сумасшедшие топят печки.

Текла, словно пёска, всюду следует за Вольфгангом, не желая ни на минуту оставаться без него в доме. Они подолгу гуляют с Пимперль. Вреднющая пёска наскакивает на них, особенно преследуя Теклу, и та, спасаясь, вприпрыжку бегает вокруг барочного фонтана с обледенелыми скульптурами лошадей и мужских торсов, оплывших сосульками, брызгая в пёску снежной пылью и прячась от собаки у Вольфганга за спиной. Ой палец! — Пимперль, мерзавка, может и челюсть свернуть в прыжке, хулиганка. Запыхавшаяся, разгоряченная беготней и уставшая Текла утыкается кузену в грудь, прося о пощаде, обдавая его лицо жарким дыханием, как из дверок топящихся печей.