Александр Кириллов - Моцарт

Далее рукой Теклы:

но мой кузен действительно безумен, вы это видите; я вам желаю, Mon cher oncle, доброго здоровья, шлю 1000 compliment Mademoiselle Cousine, je suis de tout mon coeur [преданная всем сердцем]

Рукой Вольфганга:

Monsieur

votre invariable Cochon [ваш неизменный свин]

Рукой Теклы:

Мюнхен, 8 января Моцартиха

1779

Рукой Вольфганга:

где последний еще не посрал — —

Назад пути нет. Его прибило к дому, как жертву, выброшенную штормом на родной берег с затонувшего корабля, и он с тяжелым сердцем предает себя отцовской воле.

Зальцбург, приезд, 15 января 1779 года

Я ехал трамваем по знакомым с детства местам; что-то вокруг изменилось, но многое так и осталось в прежнем неизменном состоянии, как и тот , на пригорке, обсаженный соснами, летний кинотеатр. Круглый год я смотрел на него из окна трамвая, проезжая мимо несчетное число раз.

Зимой он всегда выглядел празднично: с шапкой снега на козырьке экрана и на каменных столбах ограды — снег блестел на солнце, искрясь и насквозь пронизывая зеленую хвою. Ночью кинотеатр неприступно темнел на пригорке в траурном очерке козырька и прямоугольного частокола ограды из железных прутьев: смутно, если ночь безлунная, и отчетливо, и особенно черно на морозе — при ослепительной луне.

Весной он встречал меня — яркий, нарядный, в подтеках свежей краски; осенью — выцветший, облезлый, с облупившейся за лето оградой; летом — обыденно и неброско примостившись на склоне холма, куда не раз взбегал я по деревянной лестнице с приятелем или взбирался с мамой, торопясь на последний сеанс.

Так случилось, что я перебрался жить в Москву, но дважды в год я навещал свой дом. Один вид на холме летнего кинотеатра, как детонатор, приводил в движение уйму воспоминаний. Бывало, нарочно еду этой дорогой, чтобы снова вызвать в себе эту саднящую старой болью, вдруг воскресшую, — жизнь. Сердце замирает, забивается под ребра, а душа — вся в нетерпении — ждет, тянется, встав на цыпочки… Трамвай делает поворот — и на холме, всё тот же неизменный летний кинотеатр, сосны, деревянная лестница, но ни он сам, ни его реальный вид ничего не прибавляют больше к тому, что было пережито мною минуту назад в предчувствии его появления, когда еще только подъезжал и воображал его во всех подробностях. Всё, что хотел увидеть и пережить, я пережил и увидел.

Но однажды (прошло еще несколько лет) проехал мимо и даже не взглянул — забыл: и в окно смотрел, и козырек видел над экраном, и ограду, и сосны — и не заметил: всё скользнуло, отразившись в глазах, и исчезло.

Потом уже дома вспомнил — ехал же мимо. Как же не видел? И как случилось, что ничего мне не вспомнилось: и как мы с приятелем, возвращаясь домой за полночь, взбирались вверх по склону, как там откровенничали друг с другом на скамейке, не в силах расстаться; ступни ног дубели на морозе, руки ныли в перчатках, лицо горело, будто исцарапанное кошкой — мороз злой до 30 градусов. Оба так вымерзали изнутри, что, зайдя в дом, не снимая пальто, усаживались на еще теплую плиту и грелись, ерзая и передвигаясь, чтобы не обжечься, — и ничего из этого мне не вспомнилось.

На следующий день я намеренно поехал той же дорогой. Уродливый козырек над экраном обитый фанерой, покосившаяся ограда с выломанными прутьями, голые желтые палки сосен с остатками хвойной шевелюры у самых макушек, обветшалая лестница, замусоренная обертками от мороженного — всё заплевано, запущено, хочется стыдливо отвести глаза и забыть… Ныне, пройдясь катком, выстроили на этом месте многоэтажный безликий типовой дом.

Мне хорошо знакомо сознание «тупика». Это случается, когда прежняя жизнь уже себя исчерпала, узда выпала из рук — и понесло… Идут навстречу приятели, ты переходишь на другую сторону улицы, чтобы не встречаться. Если есть любимая девушка, не звонишь ей неделями. Книг не читаешь. Часами кружишь около своего дома, не решаясь подняться. Избегаешь вопросов, бываешь резок и груб, если тебя не оставляют в покое. В тебе зреет решение, перед тобой несколько дверей, в какую постучаться?

Театр был для меня той узкой дверью, через которую я попал во взрослую жизнь. (Всё здесь присутствует: и узкая дверь, и выбор, и жизнь — всё как положено.) Я репетировал роли, выпускал спектакли, ездил на гастроли, не спал ночами, лежал пластом перед премьерой, чтобы хватило сил, чтобы не перегореть. Влюблялся и мучился, мечтал, страдал от предательств, и сам невзначай предавал, не сознавая, что творил. Не искал карьеры, искал смыслов, правды, откровений, абсолютной истины. Потерял здоровье, истрепал нервы, изверился во всем, погибал — это и была жизнь, та, заманчивая, колдовская, «я всегда искал такую и не больше и не меньше», чтобы потом все силы ушли на одно — грести против течения, лишь бы не унесло… Оно и не унесло, но я и не сдвинулся с места с тех пор. Разве что усилилось разочарование, прозаичней стали будни, — и это всё только для того, чтобы не снесло течением?.. Боже!

ВОЗВРАЩЕНИЕ «БЛУДНОГО СЫНА »

Из Зальцбурга они выехали с Анной Марией в 6 часов утра 23 сентября. Завтракали в Вагине, затем, проехав Штейн, остановились в Вассербурге, где и провели ночь. Следующим утром, выехав со двора на рассвете, они с небольшими остановками прибыли в 17 часов 30 минут в Мюнхен. Тот же путь, только в обратном направлении, Вольфганг проделал на этот раз вместе с кузиной в карете зальцбуржского купца Гешвендтнера, торговца скобяными товарами.

Зальцбург — впереди, как малиновый нарыв на закатном небе. И такой же нарыв в груди, болезненный и не созревший. И это на фоне резвого галопа, почуявших жилье лошадей. Ледяная рука Теклы и дурацкая улыбка Гешвендтнера, торговца скобяными товарами.

Остановились на Ганнибалплатц (ныне Макарплатц). Зажгли на карете фонарь. Пока сгружали у дома вещи, Текла дрожала, а Вольфганг, опасливо озираясь, следил за их выгрузкой. Бог милостив, они обнялись с отцом в наступивших сумерках, торопливо приветствуя друг друга. Распростились с Гешвендтнером и церемонно повлеклись в дом. Этот миг — их встречи глаза в глаза, — чего больше всего страшился Вольфганг — миновал.

«Моя голова слишком была занята багажом [как и в день их отъезда, он всюду хотел поспеть, злосчастный Леопольд — ему казалось, что он всё держит в руках, но главное ускользнуло между пальцами], и я забыл тебе сказать, ты должен был сразу же по прибытию в Мюнхен или в любой другой город приняться за поиск переписчиков… Ищи их повсюду, и тем скорее найдешь. Иначе ты многое теряешь… ты не дождешься, чтобы любители сами себе сделали копию: они поблагодарят, и на этом всё».

Как же не злосчастный, если в его руки Господом была вверена судьба всей семьи, и чтобы не упустить контроль над жизнью каждого её члена, он вынуждено, до самой своей смерти держал в голове всё — до мелочей. «С момента вашего отъезда я не забываю тебе напоминать о 1000 важных вещах». И он действительно помнит обо всем, вплоть до оторванной пуговицы, которую посылает вместе с лоскутками на случай срочного ремонта, и требует отчета даже о том, ктó делает Вольфгангу прическу. Но забывает (в этом есть что-то мистическое) в суете отъезда сказать сыну о переписчике нот . Только спустя три недели отец вспомнит и напишет сыну вдогонку в Аугсбург — «забыл сказать, это важно! В каждом городе ищи, прежде всего, переписчика, иначе многое теряешь». Не знаю, сколько бы флоринов сын потерял, только жизнь его явно пошла бы по другому пути. Но переписчик («перевозчик») по настоятельному совету отца был найден; и с этой минуты в его судьбе всё уже было предопределено до самой смерти.