Александр Кириллов - Моцарт

Так и переходит он от дома к дому, вымокший, замерзший, попадая всё в ту же предотъездную суету, либо утыкаясь в замок на дверях. Ни живого тона, ни слова правды, ни доброжелательности — одна игра; если играешь, тебя принимают, терпят, выслушивают, а если нет — «нет и вакатуры»; наконец, объевшись фальшивыми любезностями, с облегчением оказываешься на улице, — в холоде, под снежной крупой или мелким дождем, — вдыхая чистый воздух одиночества, со всей его тоской и сладостью. Незаметно уходит раздражение, подавленные чувства начинают оживать, распрямляться, и он мысленно уже укладывает вещи, он готов ехать в Мюнхен к Лиз, но…

Правда, поездка в Мюнхен вызывает у него много вопросов, и прежде всего, — с чем он явится к Веберам? С рассказами о кознях барона фон Гримма или с жалобами о бесцеремонном обращение с ним директора Ле Гро, или распишется в трусости перед коварством французов, будет твердить о бездарных учениках и чванливой знати? Он понимал, что какие бы доводы он ни приводил в свое оправдание, на него будут смотреть у Веберов как на неудачника. Лиз появится в гостиной, вдохновленная, в ореоле успеха. Домашние с умилением будут поглядывать на неё. Папаша Фридолин смахнет слезу, мамаша Цецилия поставит свою дочь ему в пример, мол, вот как надо устраиваться в жизни. И чем же он ответит им — жалкой арией или рабским контрактом, сумма которого, может быть, и прилична для переписчика нот, но не для модного известного композитора, бывшего вундеркинда.

А из Зальцбурга грозит ему папаша: «Я знаю, у тебя одна идея fixe — получить место в Мюнхене… А тебе известно, что двор переполнен? похоже — нет, и что принца не волнует музыка; или ты думаешь, что я допущу, чтобы ты там остался на жалованье в 6 или 700 фл.? Ты не знаешь — почему ?.. Если мне даст Бог, я бы хотел прожить еще несколько лет, чтобы расплатиться с долгами… Я не хочу, чтобы всё, чем мы владеем, было продано за долги после моей смерти, о которой я часто думаю с тех пор, как овдовел. Я болен, смущен, озабочен, убит и очень печален. […] День 21 ноября — день нашей свадьбы, и если бы твоя достойная и блаженная мать была жива, мы бы отметили 31 годовщину нашего брака. […] Вчера я устроил Фиалу к Хагенауэру в апартаменты 3-го этажа, там, где твоя сестра и ты родились». И так далее и тому подобное… Случайные фразы рвали его чувствительную душу, били под дых! «Я пишу тебе, чтобы сообщить о добром здравии твоей сестры. Думаю, что тебя это заботит так же, как нас — твоё». И снова инструкции: «Не доверяй никому, многие тебя станут заверять, что хотят, чтобы ты здесь остался, но это только для того, чтобы выведать твои планы и постараться им противодействовать. […] Скажем, г. Бееке 209 209 Notger Ignaz Franz von Beecké (1733—1803), 44-летний пианист, не без успеха занимавшийся композицией. Вольфгангу еще памятен был их музыкальный турнир в Мюнхене во время постановки Мнимой садовницы . будет счастлив, вне всякого сомнения, если граф Thurn-Taxis и прелат из Kayserheim не смогут тебя услышать, а он будет продолжать здесь жить всё так же припеваючи и оставаться богом фортепиано для своих обожателей». И он не устает атаковать сына письмами, уверенный, что знает как добиться своего, и предупреждает: «Вот мой девиз: «Господи, это Ты, к кому я прибегаю, не дай мне разочароваться» 210 210 [in te Domine speravi, non confidar in aeternúen] — а в подтексте: ты меня слышишь, я с тобой не шучу .

Нет, нет! ему нечего делать в Зальцбурге без Лиз , но и в Мюнхен он не может явится вот так, с пустыми руками. Надо прежде написать в Мангейме дуодраму, заказанную г-н фон Дальбергом для труппы Зейлера, и только после этого на гребне успеха вплыть в семейство Веберов, как Лоэнгрин на белом лебеде. Никто и не спросит тогда о Париже, будут говорить только о его музыке. Очень уж не хотелось ему описывать в деталях парижскую поездку. Он успел заметить, чем подробней и аргументированей он пытается о ней рассказать, тем недоверчивей смотрят на него собеседники, как бы говоря ему: ладно, замнем для ясности, не будем на этом заострять внимание. Нет, лучше отшутиться, сделать вид, что никуда он не ездил, или, если ездил, то только для того, чтобы немного подзаработать. Это облегчает всем жизнь и не вызывает лишних вопросов.

Значит , — решает Вольфганг, — он останется в Мангейме до тех пор, пока есть заказы, пусть даже и продолжают его больно таранить из дома отцовские письма.

«Моё требование, чтобы ты выехал немедленно, иначе я обо всём напишу мадам Каннабих». Эта угроза уже нешуточная. Леопольд готов принародно выпороть сына, ославив его перед друзьями. Он уже в открытую шантажирует его, всё еще цепляющегося за Мангейм в надежде найти там поддержку и выгодные заказы. «Ты надеешься быть на́нятым в Мангейме? Заработать?.. Что всё это значит? Ты не можешь быть нанятым ни в Мангейме, ни в каком-либо другом месте — я не хочу слышать слово нанятый… главное, чтобы ты приехал теперь в Зальцбург. Я ничего не хочу знать о 450 луидорах, которые ты мог бы там заработать. Твоя единственная цель погубить меня, следуя твоим химерическим планам… Если я покажу мад [ам] Каннабих, сколько я взял взаймы для тебя

на дорогу… 300 фл.

кот. я достал для тебя в Мангейме…200 фл.

кот. я прислал в Париж, взяв в долг у Гешвендтнера …110

кот. я должен выплатить барону Гримму — 15 луидор.. 165

кот. ты взял взаймы в Страсб. 8 луидор. … 88

итак, за 14 месяцев ты мне сделал долгов на …863 фл.

Если я скажу ей, что она должна будет сообщить эту новость всем тем, кто советует тебе остаться в Мангейме, и объяснит им, что я тебя прошу вернуться в Зальцбург, чтобы нам расплатиться с долгами , больше никто не произнесет ни слова, чтобы тебя там удержать. Ты покинул Париж 26 сент., и если бы ты ехал прямиком в Зальцбург, я бы уже выплатил 100 флоринов нашего долга, я хочу сказать — я мог бы их выплатить. Но я не в состоянии буду рассчитаться с долгом, выросшим до 1000 фл., без денег из твоего жалования, которые мне бы облегчили эти платежи… а после, ты сможешь, если у тебя не пройдет желание, хоть биться головой об стену… Но нет, у тебя доброе сердце, ты не злой — ты только легкомысленный » 211 211 Курсив — мой

Леопольд всё ждал, когда же его сын станет Сальери. Пусть это никогда не произносилось отцом, но это звучало для Вольфганга в каждом его слове. « Я знаю, знаю [ему всегда хотелось заткнуть себе уши] , я так и не смог [отец] исполнить все ваши желания, как вам этого хотелось, как вам это виделось ». Ну да, что и говорить — Сальери он не стал. Похоже, он и сам разочарован собой не меньше отца. «Не впадай в меланхолию» — одними губами повторяю я за Вольфгангом, в словах которого мне послышалось сыновье прощание и последнее прости ». Хотя не забыты ни дом в Зальцбурге, ни семейные вечера, ни счастливая болтовня за ужином, но размыло дороги половодьем. Родное гнездо им навсегда покинуто, и всё привычное, дорогое оставлено там, став для него таким же нереальным и далеким, как «Мангейм с Лиз», и как для меня их зальцбуржский дом теперь, когда я смотрю на него в минуту собственного крушения, испытывая бессилие от желания своим душевным теплом восстановить уже истлевший, рассыпáвшийся в прах — их семейный очаг…