Александр Кириллов - Моцарт

Церковь оказалась запертой. Он подергал тяжелое кольцо, постучал им в дверь. Очень хотелось снова сесть за орган и, одному в тишине, гуляючи, неспешно обойти все регистры… Но Вольфганг обошел лишь запертый храм, бросил камушек в колокол на башне. Тот отозвался тихо-тихо и медный медовый звук нежно коснулся щеки, словно по-отечески пожурив его.

Улица горбится под пронизывающим ветром, содрогаясь белыми мурашками. От холодной мороси блестят обледенелые здания. Одежда отяжелела, лицо мокрое. Очень хочется куда-нибудь забраться в теплое место, чтобы там согреться, выпить горячего кофе или глинтвейна. Вольфганг знает, что недалеко отсюда живут Вендлинги, надо только повернуть за угол, а там рукой подать. Вот их дом, крытый черепицей, галерея со стеклянным эркером и ажурной арочной дверью. Решетчатые окна зияют темными провалами. Можно и так догадаться, что вся их семья уехала в Мюнхен вслед за курфюрстом. Но на всякий случай он поднимется к ним и стукнет в дверь — нет ответа…

КАФЕ KAPPELI

Зажглось электричество, но здесь, на галерее хельсинской библиотеки, мало что изменилось, разве сумерки за окном стали ярче. Узкие лесенки мраморными «запятыми» связывают этаж с этажом. В них пропадаешь, как в темном колодце, но тут же снова выныриваешь этажом ниже, направляясь к выходу. Можно кружить по ним вверх-вниз, изредка сбиваясь с орбиты, притянутый какой-нибудь книгой, и снова возвращаясь на круги своя.

Переместившись с сенатской площади в кафе Kappeli на улице Эспланада, я всё ещё продолжаю мысленно бродить по темной галерее опустевшей библиотеки. В кафе горько пахнет миндалем и молотым кофе. Отраженные стеклами многочисленные люстры зависли в ночном небе, смешавшись с более яркими уличными фонарями. Тени посетителей вплывают в кафе и, потóркавшись о стены остеклененного здания, вновь уплывают на яркий бульвар.

Еще час назад мы были с ним вместе, дышали одним воздухом, шуршали страницами книг, и он подсунул мне записку, наспех черкнув на ней: «Я сейчас вернулся с мамой от Вендлинга. Как только отнесу это письмо на почту, тотчас же поспешу обратно, там будут репетировать оперу «Camera Caritatis» . Но, к сожалению, не сидеть ему больше в доме Вендлингов и не вернуть уже той горячей дружеской атмосферы, когда услышав за завтраком об отказе курфюрста принять Вольфганга на службу, «Вендлинг сделался пунцовым и сказал, горячась: надо чтобы мы нашли выход, вы должны остаться здесь еще на два месяца, чтобы мы вместе отправились в Париж… [Н] аш индус… Он даст вам 200 фл., если вы сочините для него три маленьких концерта, легких и коротких, и пару квартетов с флейтой. Через Каннабиха вы получите, по крайней мере, двух учеников, которые хорошо заплатят. Мы вам предлагаем столоваться у нас как в полдень, так и вечером; жилье, которое вам, разумеется, ничего не будет стоить — предоставит советник. Затем ваша мама вернется к себе домой, а мы отправимся в Париж». Но случилась беда. Образ мыслей Вольфганга изменился — кардинально и так быстро… Ведь хорошо же ими было придумано, но из какой-то другой жизни, куда ему теперь не было хода. Там, в той жизни, остался он — тот, прежний Вольфганг, наотрез отвергавший отцовские подозрения в отношении его новых друзей. И Вендлинг, тот Вендлинг, горячо взявшийся устраивать его судьбу. И м-ль Густль, дочь Вендлинга, женщина с притягательной тайной и умопомрачительной репутацией, слывшая любовницей курфюрста, и так похожая, по мнению поэта Виланда, на мадонну Рафаэля, что хотелось обратиться к ней со словами: Salve Regina (Приветствую тебя, царица [небесная] … Ныне, говорят, любовница графа Зеау — как мельчает мир. И будто прочтя мои мысли, обнаженная Аманда, сидя на краешке скамьи на набережной неподалеку от кафе Kappeli , покраснев, отвернулась, дрожа бронзовым телом.

«НЕ ВОЙТИ ДВАЖДЫ В ОДНУ РЕКУ»

Городские дома насмерть стоят крепостной стеной: холодные, каменные, нелюдимые, темные, слегка окутанные дымкой сумерек, их слипшиеся силуэты тонут в белоснежной поземке, поднимаемой ветром, заметающей все углы, тупики, все ниши и подворотни. Ступни вывихиваются о камни мостовой. Мысли сгущаются удушливым смогом. Он сосчитал, сколько денег осталось в кошельке. Потом стал подсчитывать редкие снежинки, жалившие лицо. Принялся считать шаги, раз за разом загибая пальцы, когда их переваливало за сотню. Считал дома вдоль улиц, лавки, мужчин и отдельно женщин, а в ушах звучал смех, легкий приплясывающий мотив шумных и гостеприимных посиделок у Каннабихов, окрашенных хмельным восторгом влюбленности в их дочку Розу, портрет которой запечатлелся у него под пальцами в Анданте 7-мой сонаты… Так он себя ощущал перед поездкой в Париж, и с этим чувством примчался в Мангейм… А теперь шел потерянный, с упрямо сжатым ртом. У человека бодрого — ноги короткие и упругие, а ноги усталого — длинные, костылеобразные. В стороне остался квартал, где еще месяц назад жила семья Веберов. То был Mannheim в Мангейме, как небесный град Китеж , с реальными улицами, с городскими жителями и настоящими экипажами в округе. Нынешний Мангейм — призрачный город из путевых заметок Леопольда: «одноэтажный, с симметрично расположенными улицами, придающими ему необычайно красивый вид, подобный городу в миниатюре на шкатулке антиквара. Парадный вход зданий поражает особой изысканностью в отделке. Из 4-х основных улиц образуются перекрестки. Вдоль проезжей дороги и сточных канавок, — стоят окрашенные фонарные столбы. Нет ничего более красивого, чем такая сияющая perspective, особенно на 4-х главных улицах, откуда виден замок или резиденция — вплоть до ворот Neckar » 208 208 Леопольд (из письма) . Он бродит по Мангейму, еще не понимая, почему тот померк и стал для него чужим. Такое случается со стариками, из-за вкравшейся в сознание аберрации, когда они уже не в состоянии понять, что их так очаровывало в девушках — ужели противоположный пол , такая малость?

«Дорогого друга Рааффа» он еще застал, но уже 8-го тот отбыл в Мюнхен. Веберы уехали еще раньше, и, обойдя знакомых, он почувствовал, что всем не до него. Хозяин либо весь в хлопотах, занятый погрузкой вещей в экипажи, либо сидит на чемоданах в ожидании своей участи. Все говорят только о Мюнхене, об интригах тамошних музыкантов, о предстоящем конкурсе на места в оркестре и об урезанном жаловании. Рассеянные улыбки — все проходят мимо, а кто ненароком задержится в приятной беседе, того тут же окликнут или о чем-то попросят, или срочно уведут. Там, где успел присесть, тянут из-под тебя стул; где остановился, чтобы обменяться новостями, просят посторониться, пронося дорожный сундук. Вольфганг сочувственно выслушивает, со всеми негодует и уходит ни с чем — до него никому нет дела, как и до его Лиз. Хотя нет — как оказалось, кое-кого, даже одно её имя, приводило в бешенство. Здесь в Мангейме потрясены её «закулисными интригами», итогом которых стал ангажемент в баварскую оперу, предложенный ей графом Зэау, как говорили, не без «происков» её папаши….