Александр Кириллов - Моцарт

Надо ли тут спрашивать, откуда в нем (в его музыке) тот безысходный трагизм, безутешная скорбь, вызванная душевным кризисом, тот опасный хаос, всё то, что можно определить одним понятием — смиренное отчаяние? Выражение как бы таящее в себе противоречие: смиренное — всё-таки то, что обрело утешение и смысл, а отчаяние — как раз и наступает в минуту утраты всякого смысла и возможности утешиться. Между тем, «смиренное отчаяние», как преодоление хаоса, полнее всего выражено в его музыке: о но — как монолитность леса, как божья непреклонность каждого дерева в пожизненном стоянии подобно Иоанну Столпнику, — гармонизирует его психику, его эмоциональный Клондайк. Стоит только вспомнить Адажио из фортепьянного концерта A-dur или Так поступают все , «Ave verum», etc., и сравнить эти высоты моцартовской музыки с его повседневным шутовством в кругу близких и всякого рода «великих». Его музыка «вопиет», как не соответствуем мы своему предназначению.

Выбрав свободу, Вольфганг порывает не только с отцом, а с «сервильной эпохой», которую преодолел своим творчеством и всей своей жизнью. Как в свое время Христос пронес тоже чувство через всю земную жизнь — и в молении о Чаше, и на кресте, глядя со смиренным отчаянием на этот мир, еще не созревший для Царствия Божьего, на это скопище разно устремленных воль, пребывавших в плену дремучих мифов и движимых низкими страстями. И, боже мой, сколько же еще нужно времени, какие нужны сверхусилия, чтобы спасти их заблудшие души… И нужно ли это (я не говорю, возможно ли?), или пусть всё останется как есть?

Пройдут годы, и уже ничего не изменится в его отношениях с отцом. Хотя Вольфганг и признает, что, к сожалению, не смог осуществить все его надежды — не будет ему отцовского прощения. Бескомпромиссный, безжалостный к нему и даже деспотичный Леопольд продемонстрирует сыну свою холодность и равнодушие. «Сегодня я получил от Вас письмо такое безразличное, такое холодное, какого я никак не мог ожидать после того, как я написал Вам о прекрасном приеме моей оперы. [Его поражает, что отец даже не открыл партитуру оперы, присланную ему.] Вчера её ставили в 4-ый раз, а уже в пятницу она пойдет снова. Но у Вас не нашлось времени…» Его больше не любят — открытие, ставшее для него самым тяжелым ударом. И тот, к то его больше не любит (об этом никогда и нигде он не напишет и не произнесет вслух), — это его отец. Как пережить сыну такое предательство. Вспоминается Овод, бросивший кардиналу-отцу: «Я в вас верил как в Бога, а вы мне лгали всю жизнь». И в ответ — признание отца, в которое тот вложил всю горечь своего разочарования: «Радость услышать твою игру и слушать твои сочинения испарилась, смерть окружает меня со всех сторон!»

Какая же неумолимая сила может быть заключена в «энергии заблуждения», деформирующей не только души, но и судьбы. Я не уверен, что деньги или должность капельмейстера при императорском дворе смогли бы что-то изменить в их отношениях. Не говоря уже о том — в его ли силах было справиться в качестве капельмейстера с тремя дюжинами ущемленных самолюбий, став для них «отцом родным». Важно, что мысль (внушенная отцом) заполучить во что бы то ни стало эту должность при дворе как оправдание для семьи всех усилий и денег в него вложенных , — до самой смерти не оставит его. Иоганн Бах был скромным органистом, Кант — школьным учителем, Вольфганг — из их числа.

Всё так или иначе устаканивается, — напомнил о себе мой визави . — Отношения с отцом постепенно перешли, как сейчас говорят, в «спящий режим». Один искал в глазах сына раскаяние, другой — в глазах отца угасшую любовь. И разбудить их былые чувства друг к другу не удалось никому, даже смерти…

Мангейм, 12 ноября. Я благополучно прибыл сюда 6-го, и приятно удивил всех моих добрых друзей… Живу я у мадам Каннабих… Мангеймская труппа теперь в Мюнхене… Может быть, я смогу заработать здесь 40 луидоров! Правда, мне придется остаться тут на 6 недель или самое большое на 2 месяца. Здесь труппа Зейлера… Господин ф. Дальберг у них директор. Он не отпускает меня, пока я не сочиню ему дуодраму. Я долго не раздумывал, ибо мне давно хотелось написать такого рода драму… Воспользуйтесь в Зальцбурге этим обстоятельством и говорите об этом так часто и так громко, чтобы архиепископ подумал, что я, может быть, не приеду… 3 декабря. Вы нашли арию для м-ль Вебер, о которой я писал вам?.. Она ничем не замечательна с первого взгляда — надо чтобы её спела Веберша. Я вас прошу не давайте её никому, иначе это будет большой несправедливостью — она была сочинена исключительно для неё и подходит ей, как костюм, сшитый по мерке.

Я не в состоянии здесь передать свое переживание театра. Никакая «вешалка» тут ни при чем, ни «запах кулис», ни «свет прожекторов», ни «овации»… Вечное таинство, непрекращающееся действо подобное земной жизни и даже «выше» её, потому что не знает о конце. Моя кровь кипит от причастности к этому действу — ты одно из полешек незатухающего костра, на который заворожено смотрят со стороны тысячи и тысячи… Это ощущение сопричастности, когда еще ничего не началось, а ты уже охвачен огнем еще только сидя среди актеров на сборе труппы или на читке пьесы.

Мне казалось, что за эти несколько лет ничего не изменилось ни во мне, ни вокруг. Меня снова пригласили в труппу театра — я всё тот же и того же хочу. Мне показалось, что всё вернулось назад, будто институт был только вчера. Во всяком случае, мысль: «Боже, неужели я — актер! на репетиции! в театре»! — была точь-в-точь той же, что и много лет назад, в моем первом театра, в мой первый сезон. Во мне нет заносчивости, нет и мандража , я у себя дома, мне здесь спокойно и привычно, но в то же время меня бьёт озноб, будто меня раздели догола в холодном пустом зале. Я люблю их — всех моих партнеров, но я с пристрастием оцениваю каждого: чувство соперничества и дружеского участия к ним сосуществуют во мне.

Передо мной — все меня моложе, умненькие и скептически настроенные. Они нацелены на результат, их мало интересует процесс; они примеряют на себя роли, как избалованные кокетки, вертясь перед зеркалом, — что творится в их красивых головах, чем они озабочены?..

И вдруг я понимаю — эти всё уже знают, они ужас как уверены в себе, им неинтересны никакие сущности, они ничем не хотят делиться, им, собственно, и сказать вам нечего, и от вас им ничего не нужно; эффектно выглядеть — ярко, броско, эпотажно, — поразить всех и… «Не надо нас лечить» — скажут мне в ответ.

А я не об этом, я совсем о другом. Уходя — уходи , — вот о чем я подумал тогда на этой читке. И не потому, что мы разные, и я им чужой. Нет, я не хочу сказать, что не готов был сыграть свою роль, а тем более, что не могу… Навык — вещь прочная и пару-тройку штампов вполне пригодных я наберу. Но талант — это не «букет способностей», это особый орган вроде «железы внутренней секреции». Когда процесс прерывается и кровь перестает поступать, он воспаляется и болит — мучительно; человек мечется, сходит с ума, пытается алкоголем или чем-то другим заглушить боль… Потом он отмирает, как отмирает разложившийся нерв больного зуба. Со временем зуб разваливается, и его удаляют — с человеком происходит то же самое.