Александр Кириллов - Моцарт

А как поступит в таких случаях Леопольд? Об этом легко можно судить, прочтя его письмо к жене от 2 февраля 1771г. «Относительно моего брата [нуждающегося в деньгах], не знаю, как поступить. Если он надеется устроиться на службу, то в Аугсбурге достаточно людей, которые ему в этом помогут. Напиши ему письмо, доставку которого оплати сама, и скажи, что посылаешь ему 20 фл. твоих личных сбережений, и что не готова послать ему больше, не предупредив об этом меня; но я еще в Италии, и что ты не имеешь от меня писем в течение 3-х недель; и если удача его не покинет, он сможет найти достаточно людей, готовых ему помочь, так как он работал для многочисленных коммерсантов, которые знавали его в лучшие времена. Я ему уже отправил 24 фл., из которых — 12 в качестве подарка, остальные же 12 он мне обязан будет вернуть. Но он ни разу этого не сделал, вмест о этого он посылал в Зальцб. своего сына, которому я помогал, как ты знаешь. Надеюсь, тебе легко будет придумать извинение, я не хочу бросать деньги на ветер, мы сами в них нуждаемся. Эти люди [сделав заём] тут же успокаиваются, и уже не заботятся о том, чтобы вернуть хоть один крейцер». И о семье Веберов он выскажется в том же духе: «Мсье Вебер один из тех, кто, как и большинство ему подобных, тянут себя за волосы из бедности, и теряют голову, если получают шанс. Он льстил тебе, когда нуждался, но теперь, скорее всего, тебя не узнает. Главное, те, кто был беден, очень гордятся, когда добьются в обществе лучшего положения… Сейчас это с легкостью ускользнет от твоего внимания, но ты еще вспомнишь мои предостережения о человеческой неблагодарности». Нет, не вспомнит. Свою Констанцу, разорвавшую обязательство жениться на ней, он вознесет до Небес, соорудит алтарь, и всю оставшуюся жизнь будет внушать ей в письмах и с глазу на глаз каждый божий день, крестясь и протирая в изумлении глаза, — ке́м она на самом деле является , а не за кого она себя выдает, судя по её поступкам.

Все мы пленники тех или иных мифов о себе или о мире, и — либо ищем компромиссов, либо отрекаемся от себя, став по факту собственными заложниками, откармливая наши заблуждения нашими слабостями. Но с годами всё забывается. Забудет и Леопольд, что ослушался в юности отца, отказавшись от многообещающей карьеры священнослужителя, и отправился в Зальцбург учиться юриспруденции. Два года спустя, уступив сумасбродному желанию, забросил учебу и занялся музыкой, не имея для этого ни достаточного образования, ни необходимой поддержки. Здравомыслящим христианином он станет лет через тридцать, когда страсти в нем утихнут и представления о разумном изменятся. «Ты меня не понимаешь, — скажет он юному Вольфгангу, — потому что не можешь или не хочешь хладнокровно [!] размыслить без предубеждения. [Е] сли ты задумаешься, ты увидишь, что Зальцбург лучшее для тебя место, где можно сколько угодно ждать, и при этом жить интересно, не опасаясь за будущее […] Правда, из-за пылкости свойственной молодости тебя может надолго не хватить… Тебя легко можно соблазнить льстивыми предложениями, а ты, не задумываясь, примешь за золото всё, что блестит […] Разве ты не был одурачен — и не раз — за время путешествия, позволяя втянуть себя в авантюры тем, кто делал это из выгоды и с задней мыслью, якобы пытаясь тебе услужить. Был ли у тебя хоть один друг, который приложил бы усилия, чтобы добиться чего-нибудь для тебя? Сколько их обещало тебе золотые горы и ничего не сделало — дорогой сын, ты слишком мало знаешь мир… Ты пробегаешь мои письма краем глаза, на ходу, не вдумываясь , уже забыв… о своих прежних замыслах и планах, лопнувших как мыльный пузырь…»

Рассудительность , и вправду не самая сильная сторона Вольфганга, что, по мнению отца, представляет угрозу фамильной чести — еще один пунктик Леопольда: «Ты знаешь, что моя честь дороже мне моей жизни». Понятие чести сознательно прививается сыну с детства. Но как выяснится, понимают они честь по-разному. И то, что для отца в порядке вещей, как например, щелчки по носу от власть предержащих, которые можно стерпеть ради завидного положения, для Вольфганга — причина всех его бед. Будучи не в состоянии льстить, он отвечает обидчику дерзостью, не взирая на титул и звания, не желает угождать вкусам придворной челяди, но и не станет расталкивать локтями коллег-музыкантов на карьерной лестнице, — всё это и многое другое для него несовместимо с понятием чести. Ему постоянно приходится быть на страже своего достоинства, а оно в его положении — не знатного, не богатого, ищущего места музыканта — слишком часто подвергается испытанию. И в самовлюбленности его не заподозришь — знать себе цену, это совсем другое. «Если Германия, моя дорогая родина, которой я горжусь (как вы знаете), не хочет принять меня, то ради Бога, пусть Франция или Англия станут богаче еще на одного умелого немца. И пусть это будет позором для немецкой нации. [Кауниц] сказал эрцгерцогу Максимилиану, когда речь зашла обо мне, что такие люди рождаются раз в 100 лет, и таких людей не дóлжно выживать из Германии, особенно, если выпало счастье иметь их у себя в стране ». Да, он знает себе цену, но у него хватает чувства юмора и иронии видеть всё без прикрас, в том числе и себя. Ему хватает веры не впасть в отчаяние, оказавшись в тупике, и здравого смысла — не делать из мухи слона, не зáстить свет собственной тенью, а мир — собой любимым. «Мне только дайте возможность сочинять, это единственная моя радость и страсть». И послушание , добавим, пожизненное, и служение на износ. Так что же питает его энергию заблуждения ? Но уж никак не ревность с idea fix — все женщины изменницы. Во всяком случае Констанцу он не зарезал… Он и патриот своеобразный — мечтающий о немецкой опере и едко с неприязнью говорящий о марширующих под окнами прусских солдатах: «Что кажется мне верхом комичного, так это их ужасная военщина. Хотелось бы знать, для чего они служат? Ночью без конца слышу их крики: кто идет? — и каждый раз им отвечаю: вóт тебе !». Если не национализм, может быть какие-то другие фетиши вдохновляют его. Неужели он не страдает хоть какой-нибудь страстишкой? Бальзак воспламенялся при слове «аристократия», Маяковский воспел революцию, Блок бредил «вечно женственным», а Вольфганг?.. Неужели ничем таким он не был одержим? Цветаева мифологизировала «белую армию». Хемингуэй поклонялся культу «мужественности» со всей атрибутикой, вплоть до особого стиля письма. А Вольфганг — не грéшен, ни в чем таком не замечен? Манией величия не страдал — он-то сполна познал на себе всю «лестницу божественную» «от высокоторжественных немóт до полного попрания души» 203 203 М. Цветаева. Стихотворения. . В Зальцбурге от излишнего самомнения его заботливо оберегал князь Коллоредо. В Вене, — даже в самые благополучные времена, когда имелись заказы и деньги, — его оперы не очень-то жаловали венцы, и не только император не спешил взять его к себе на службу, но и никто из царствующих особ нигде не предлагал ему ангажемент. Даже в Аугсбурге земляки отца после блистательного концерта скромно вручили ему 1 луидор, прибавив: «Вы не тот виртуоз, чтобы устраивать «золотой дождь». О последних годах и говорить нечего: попрошайничество — сплошь и повсюду, редкие заработки, как нищему, перепадавшие с барского стола. Если бы не славянская Прага, то и «Дон Жуана» нам бы не видать. Да и сам он в требованиях к себе явный максималист. Другой бы спился или был обуян гордыней, но Вольфганг сумел всё принять с беспощадной ясностью и фатализмом, как в свое время Пушкин или Чехов.