Александр Кириллов - Моцарт

Браво! — аплодирует мне мой неподкупный «полиграф». — Всё так, если бы не… Всё сразу стало понятным, как только сын попытался уйти из-под власти отца и лишить его привилегии «кормиться» плодами его славы. Правда, отцу до конца его жизни еще кое-что перепадало с пиршественного стола сына. Например, отзыв И. Гайдна, высказанный ему в личной беседе: « Я утверждаю как перед Богом, как честный человек, ваш сын наиболее великий композитор из тех, кто мне известен лично или заочно, у него вкус и, кроме того, большие знания в композиции» … и добавил особенно лестную фразу: «Господин Моцарт, кто знает, появился бы на свет такой композитор, как Вольфганг, не будь у него такого отца, как Леопольд».

Или минуты счастья, пережитые Леопольдом на концерте сына, состоявшемся в присутствии императора: «Когда твой брат уходил со сцены, император попривет. [ствовал] его шляпой и рукой, крикнув: браво, Моцарт . Я сидел всего двумя ложами дальше от поистине восхитительной принцессы Вюртембергской и имел удовольствие прекрасно слышать каждый инструмент в оркестре — у меня слезы стояли в глазах от наслаждения». Но, к несчастью для Леопольда, восторги не были больше обращены и к нему, а это ранило, задевая оскорбленное самолюбие. Все забыли, что успех и слава сына — его рук дело, он отдал этому всю жизнь. Но никто об этом не помнит, никто (кроме Й. Гайдна) больше не воспринимает их как единое целое, как бывало раньше, когда Вольфганг-ребенок поражал публику недетским мастерством, а отец получал свою долю восхищения и комплиментов.

Подозреваю, что Леопольду с его амбициями нестерпимо было ощущать себя неудачником, а тем более было больно себе в этом признаться.

И потому, — перебивает меня, не смущаясь, мой сказочник , — всю вину за это легче возложить на сына и архиепископа. Ведь именно при князе, педанте и прагматике, требовательном и нетерпимом к Вольфгангу сверх всякой меры, между ними пробежала кошка. Князь был человеком черствым, уважающим дисциплину, ценящим порядок и усердие, так сказать, последователь «просветителей», чьи идеи во многом разделял, но он был и человеком , просто человеком. Он предпочитал итальянцев, похоронив надежду Леопольда на вожделенную должность капельмейстера, и как всякий смертный жаловал тех, кто его «обожал», и не терпел — его ненавидевших. Леопольд бесился, выплескивая при сыне свой гнев на архиепископа. И маленький волчонок (для которого папа́ был вторым после Бога) недружелюбно посверкивал на спесивого князя умными глазками, а саркастические характеристики отца только усиливали их обоюдную неприязнь. Я и сам не люблю, когда мне всё поперек. Хочется сразу сказать, либо принимай меня, какой я есть, либо «согласно Евангелию… ищи свое счастье».

Если хочешь удержать сына в Зальцбурге, зачем разжигать в нем ненависть к князю, уничижительно отзываться о нем и тут же на глазах у сына низко кланяться ему в подобострастном реверансе. Словом, в отъезде сына отец был и сам во многом виноват. Между прочим, князь выглядит в этой истории более честным, во всяком случае более последовательным, чем Леопольд, выпрашивающий для сына место при дворе — рабская психология. Поэтому он, когда пришли испытания, их не выдержал, отступившись от сына, который, решая дилемму — отец или свобода , выбрав свободу. К тому времени Вольфганг уже успел понять, что «жить хорошó и жить счáстливо — две разные вещи, и последнее немыслимо без чуда; и чтобы это случилось, надо и впрямь столкнуться с чем-то сверхъестественным! — но это исключено, потому что нет больше в мире чудотворцев». Звучит как манифест. Наконец-то он вырвался из-под опеки отца, отдавшись зову своей натуры. Может быть, по мнению Леопольда, и легкомысленной, а по мне — так бесстрашной, берущейся за всё с размахом, ведь он «водолей». А что услышит он от отца, которому во всем привык доверять: «Даже не знаю, что тебе написать, будучи не в состоянии вспоминать все твои прожекты, не утратив здравого смысла. Ты опираешься на вздорные пустые советы, и чем это кончается… В течение твоего пребывания в Нанси ты выбрасывал деньги в окно, вместо того чтобы, руководствуясь твоими финансовыми возможности, отправиться в Страсбург… Ты пишешь, что город бедный, ты дашь один-единственный концерт и уедешь. Но тебя похвалили, и этого уже было достаточно, чтобы ты остался, не написав мне ни слова…. Я окончательно лишусь рассудка или умру от нервного истощения. Но я надеюсь, что после того, как твоя мать была вынуждена умереть в Париже, ты не запятнаешь свою совесть и смертью отца (курсив — мой.). Короче, мои долги должны быть выплачены. Ты выезжаешь сразу же по получению этого письма».

Дальше — тишина. Я вдруг понимаю, что мы оба молчим — я и мой визави .

Это невозможно, c’est impossible, unmoglich … Еще вчера он был для отца непогрешимым — его гордостью , а сейчас — никудышный прожектёр, бессовестный мот, падкий на похвалы, виновный в смерти матери (как нож в спину) и должник, обязанный расплатится за всё. «Твой отец жертвовал детям каждый час своей жизни, чтобы добиться crédit [доверия] и уважения… И тот сын, который готов идти в тюрьму вместо отца или даже умереть за него, разумеется, в состоянии из любви к нему заработать несколько сотен флоринов, пренебрегши некоторыми неудобствами». Отцовский рай, где Вольфганг был еще недавно полновластным и единственным , пока оставался отцовской собственностью, превратится для него в ад, как только он захотел отпочковаться и зажить по своим законам и представлениям.

Особенно опасны для отца две фантазии Вольфганга — Лиз и Италия. И чтобы пресечь их на корню, он пытается манипулировать сознанием сына, используя весь свой авторитет. «Есть две вещи, от которых пухнет твой череп и мешает тебе трезво размышлять. Первая и главная — твоя любовь к м-ль Вебер… Но я ничего не имею против неё. Я не был против и тогда, когда её отец был беден. Почему же теперь я должен быть против, когда это может составить твое счастье, и не только твоё?.. Я знаю, что её отцу известно об этой любви, потому что в Мангейме все уже в курсе […] Там только и говорят, что о твоем таланте, о твоих сочинениях и о твоей любви к м-ль Вебер […] Но… мы могли бы все вместе отправиться в турне… а по его окончании, мсье Вебер и м-ль его дочь могли бы заехать к нам с визитом и остаться у нас […] Возможность уехать в Италию (второй резон, о котором ты думаешь) […] И думать в эту сторону нужно, если у тебя нет намерений предосудительных и гнусных — предать твоего отца, озабоченного стыдом и насмешками».

Вольфганг привычен к отцовской опеке. «Я сделаю так, как Pарá мне говорит». Мудрости и опыта набирается его музыка, сам же автор этому не подвержен. Разве можно его представить: деловитым, расчетливым, хитроватым, который копит в банке деньги, стрóжит жену, закрывает перед носом бесцеремонных друзей свою дверь. Такое немыслимо. Его щедрость, которая часто оборачивается для всей семьи непозволительной расточительностью, неотделима от его «незрелой» (как утверждают) личности. Уж точно, если у него попросят рубашку, он отдаст две.