Александр Кириллов - Моцарт

Кому же, Вольфганг, как не тебе, немцу, понять её, на собственной шкуре испытавшему их нравы. Но… нигде, ни в одном твоем письме — ни слова о маленькой Антонии, попавшей в беду, которая, помнишь, из сострадания бросилась поднимать тебя, когда ты растянулся на скользком паркете, а ты из благодарности был готов жениться на ней, помнишь: «вы были добры ко мне, тогда как ваша сестра даже не огорчилась». В этом она вся малышка Антония. Не мог же ты забыть свою маленькую «невесту». И потому, вопреки здравому смыслу, мне очень хочется согласиться с версией Матильды фон Людендорф, предположившей, что под внешней промасонской линией Волшебной флейты , была спрятана аллегория, изображающая самого Моцарта (Тамино), который страстно пытается вызволить Марию Антуанетту (Памина) из французского плена.

Я был в Консьержери (Conciergerie). Она там — сидит, всё ждет казни. Парижане заглянут на минутку, проходя мимо, убедятся — сидит , и умчатся по своим делам со спокойной совестью. Так навещают смертельно больных: Как ты? — Ничего, поел сегодня немного. — Отлично, ты у нас герой! — и вон из комнаты, а его вон из жизни… У всех один помысел: оказаться бы сейчас в нужном месте, в нужное время и можно считать, что обскакал судьбу… и дело в шляпе!..

Ей же (Марии-Антуанетте) казалось, что всё дело — в кокарде , которую Луи прицепил себе на грудь, потакая республиканцам. « Я и не подозревала, что вышла замуж за мещанина ». Задув свечи, она потянулась, поднявшись от карточного стола, и, пошатываясь, подошла к окну… А там, небо, боже мой, покойное, одноцветное… прорезанное уже где-то за парком алой теплой полоской надвигающегося утра… Дальше легкий завтрак, постель, безмятежный сон, а там — новый день потечет не спеша в рамках устоявшегося здесь в Версале режима … Нехорошее слово, опасное слово… Для спокойствия просто вызвать армию Буйе и стянуть к Парижу войска… Не лишать же себя маленьких удовольствий из-за толпы голодных истеричек, требующих: Allons chercher la boulanger, la boulangere et la petite mitron!.. 198 198 (фр.) Пойдем, добудем пекаря, пекаршу и маленького пекаренка.

На завтра назначен совет… Упомянут кем-то некстати план маркиза Лафайета и Нарбонна «начать войну с немецкими курфюрстами, не сразу со всеми, а с некоторыми»… « Глупцы! — шепчет с ленцой Мария Антуанетта, пожирая глазами графа Акселе де Ферзена, который страсть как красив. — Они не понимают, что если это сделают, то окажут услугу нам, потому что если мы начнем, — потребуется наконец вмешательство всех держав, чтобы защитить права каждой»… Дальше вечер среди самых близких (будет и милый друг 199 199 Граф Аксель де Ферзен (1755—1810), шведский маршал. Он долго пребывал при французском дворе. Был очень привязан к Марии Антуаннетте, способствовал бегству королевской семьи. ) — все рассядутся кружком — под звуки лютни, как мама любила в Шёнбрунне. Cárpe diém. 200 200 (лат.) «Лови день» (букв.), т.е. живи настоящим. Будет день — будет пища… «королевское мясо», бульон с гренками, устрицы, жареные трюфеля, спаржа, запеченные улитки, бургундское, бордо…

Сегодня месса раньше обычного — в 10 часов, вместо 13-ти, — король едет на охоту… Для королевы на этот случай — месса в 12.30. Прислушиваясь к голосам в версальской церкви, она как австриячка скорей всего согласилась бы с Леопольдом. «Всё, что написано для сольной партии, звучит пусто, холодно и убого, т.е. по-французски, напротив, хоры все хороши, даже превосходны». Ей приятно чувствовать за спиной взгляд графа де Ферзене, но хотелось бы видеть его чаще… мешают беспорядки… Она даже просила брата Леопольда II, австрийского императора, разобраться с этим, утихомирить, что ли, но его «слепота» и «эгоизм» удерживают Австрию от вмешательства (и надо-то было всего ничего: поддержать войсками армию Буйе — какие пустяки).

Раз, как говорится, «гора не идет к…» Версалю, то семейство короля в маскарадных костюмах отправилось к горе-императору, братцу Леопольду в Вену… Когда висишь над пропастью, не делай лишних телодвижений — продержись как можно дольше, может, придут и подадут руку. (Не пришли ни в 1792, ни в 1918, ни в 1938 к чехам, ни в 1940 к полякам, французам — никогда, ни к кому (шкурные политики) — у всех ответ один: пусть разбираются сами ).

А свои-то руку подали. Правда, сначала только королю, чтобы помочь ему подняться… ну, сами знаете куда. Но, как только королева заблажила после казни мужа и, причитая « Ваше Величество » (уже к сыну), пала тому в ножки, они протянули руку и восьмилетнему дофину, — ту же , но отмытую, честь по чести, — и отдали его в услужение к сапожнику, чтобы обучался делу, а не слушал горячечный бред матери… Ну, а уж потом…

Нет, этого не может быть!.. Захожу — сидит (я был в «консьержери» ); правда, ни на кого не смотрит, и тут ничего не поделаешь — огорчена, оскорблена, сгорблена, вся в черном (ей всего 38) и головы не поворачивает… чтó не поворачивает?.. Боже!.. Как жизнь, таяли упования — непоколебимые вначале и призрачные в конце. Последнее её письмо, написанное в ночь перед казнью: «Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего отца, которые я особенно горячо повторяю ему, — пусть никогда не станет он мстить за нашу смерть… Я прошу прощения у всех, кого я знаю… за все обиды, которые, помимо моего желания, я могла нанести… Всем моим врагам я прощаю зло, которое они мне причинили»…

Казнь Марии Антуанетты не вызвала особого волнения по ту сторону границ. Столько событий происходит в Париже, обо всех не упомнишь, тем более о чьей-то смерти. И только Дюссек, прежде обласканный при французском дворе, откликнулся на это ужасное известие, опубликовав в Лондоне свое сочинение op.23 — «Страдание королевы Франции»… «Музыкальное произведение, выражающее чувства несчастной Марии Антуанетты во время её заточения в тюрьме, суда над нею и т.д.» — так анонсировала эту вещь лондонская Таймс 13 декабря 1793 года.

Нанси… Кровавые события в Нанси… Были созданы солдатские комитеты… войска Буйе подошли к городу… 23 солдата из полка Шатовьё были повешены, один — колесован, 41 — приговорен к каторжным работам…

Нечего тут делать — в Нанси. «Драпать надо» — сказал себе когда-то, тихо и внятно, смертельно больной Толстой… Драпай отсюда Вольфганг, хоть отца пожалей. «Я узнал, что тебя нет в Страсбурге, — писал в обмороке Леопольд. — Вот теперь удар в самое сердце! Ужасный удар». Он уже вздрагивает на каждый стук в дверь, он не спит по ночам, не смотрит в глаза Наннерль, с ним и вправду может случиться удар: «Я боюсь получить убийственную новость. Каждый раз, когда приходит Буллингер, я внимательно всматриваюсь в его лицо, чтобы узнать, не принес ли он мне мой смертный приговор». Наконец долгожданное письмо — он судорожно вскрывает его с надеждой на скорое возвращение домой блудного сына, а в письме: «мне бы хотелось тут [в Нанси] остаться, потому как город воистину очаровательный, с красивыми домами, широкими и живописными улицами, превосходными площадями …»