Александр Кириллов - Моцарт

Замкнутый, всегда себе на уме, Леопольд во всем подозревал подвох и этим старался заразить своего сына, но тот, вместо анализа и встречных интриг, ничтоже сумняшеся обрушивал на интригана свой праведный гнев, будучи не в силах долго таскать камень за пазухой. Как бы хитроумно не выстраивал Леопольд свою интригу с архиепископом и его двором, Вольфганг одним словом, сказанным в запальчивости, всё ему портил. И отцу оставалось только в отчаянии хвататься зá голову: «Тебе одинаково с величайшей легкостью даются все науки. Почему ты не в состоянии изучать и понимать людей: проникать в их мысли, сохранять от них тайны своего сердца, глубоко размышлять о каждой вещи и, главное, видеть не только одну хорошую сторону проблемы, и не только тех, кто [льстит] и поддерживает тебя и твои взгляды? Почему тебе отказывает разум, когда надо критически оценить ситуацию, чтобы учесть возможные последствия и подумать о собственном интересе, доказав миру, что ты разумен и осмотрителен ?» Наверное, потому что он не вы герр Леопольд, и то, что для вас важнее всего — власть над своей территорией и людьми её населяющими, — ему совершенно безразлично. «Вы [папá] знаете, что я люблю погружаться в музыку, если так можно выразиться, и занят этим весь день». Кроме того, он не способен выносить затянувшуюся напряженность в отношениях с людьми, неопределенность в делах, тягостное состояние подвешенности. Даже переезды, сборы в дорогу надолго выбивают его из душевного равновесия: «Как только я узнаю, что вскоре буду вынужден покинуть какое-либо место, я и часа не бываю спокоен». Всё мешает, отвлекает, в то время как все силы уходят на главное (без чего нет для него жизни) — на осмысление и овладение внутренним хаосом, из которого рождается его музыка.

С момента отъезда Вольфганга из дома мы замечаем, как трещат по швам их отношения с отцом. Леопольд еще долго будет стараться прибрать сына к рукам, отслеживая и направляя каждый его шаг. «Я удивлен, ты пишешь, что хотел бы отныне иметь больше комфорта для сочинения музыки, заказанной г. Дежаном. А разве ты еще не выполнил [его заказ], как же ты собираешься уехать 15 февраля? И ты, зная это, отправился на прогулку в Кирххайм, и взял м-ль Вебер , чтобы меньше заработать?.. Ты не должен сомневаться в моих словах [в их правдивости], когда я скептически отзываюсь о людях. Я обязан действовать предусмотрительно, о чем твержу всякий раз и тебе… Писать правду как она есть я стараюсь в каждом письме к тебе, но у меня впечатление, что [мои письма] читаются поверх строк и тотчас же отправляются в помойку». И далее: « [М] не тяжело сознавать, что ты всё больше удаляешься от меня…»

Провал, пережитый Вольфгангом в этой поездке, был, косвенно, и делом рук деспотичного Леопольда. Он упорно взращивал в сыне вундеркинда, и был уверен, что до конца жизни тот будет зависеть от отцовского глаза и его советов, но сын, взрослея, из Вольферля стал Вольфгангом, — усмехнулся мой скептик , — очень своенравным Вольфгангом, той «слабой шестеренкой» в глазах отца, которая и пустила под откос их «семейный локомотив».

И врожденный инвалид, слепой, глухой, без ног, не терпит, чтобы его унижали чрезмерной опекой, он хочет оставаться, вопреки своим физическим недостаткам, полноценным человеком. К несчастью, вундеркинд еще более уязвим, чем физический калека. Последний ищет свое место среди всех прочих, стараясь ни в чем им не уступать. Вундеркинд же не может смириться, что он такой же, как все. Он не «искалеченная норма», он вне её, что-то совершенно иное, ни на что не похожее, нечто вроде уникального «подвида», поставленной в тупик природы. Жизнь его кончается с момента «мутации голоса», а не с физической смертью. Этого «мутанта» уже не образумить и не вернуть в стадо соплеменников. Он не согласен впрягаться в общий воз на общих основаниях. Он смертельно отравлен сознанием своей исключительности, он по-прежнему ребенок в поисках своего утраченного звездного часа. Он уже был наверху славы, в семь лет он начал всерьез сочинять и издаваться. Какие надежды, какие влюбленные со всех сторон лица, и свобода , которой теперь, когда он стал взрослым, у него больше нет. Он раб архиепископа, служка и не более того. Пишет — по службе, исполняют его — по службе, и кому какое до него дело… Как дворник — вымел снег, расчистил дорожки, и хорошо. Кому придет в голову хвалить дворника за это или восхищаться тем, что он сделал это не за час, а всего за 10 минут, и не так как все, а особым, только ему одному известным способом. Он как ребенок «сосланный в свою жизнь», * став взрослым, он обрел всё тот же мир «невозможностей», страхов, наказаний и пустых мечтаний, но теперь уже не в границах своей семьи, а в масштабе социума… Умрет, и может статься, что и на том свете он будет продолжать свое существование в клещах той же осознанной необходимости, зарабатывая себе на жизнь без жизни…

ГОДЫ СТРАНСТВИЙ ВУНДЕРКИНДА

Пока дилижанс мотало по парижским улицам, Вольфганг выглядел сонным и безучастным. Но как только дорожный экипаж отряхнул со своих колес грязь парижских предместий — он очнулся. И чем ближе казался Зальцбург, тем дальше относило его во времена их счастливых путешествий по Европе…

Императорская семья Франца I-го принимала их в Шёнбрунне как знатных особ и была к ним необычайно внимательна, особенно к маленькому Вольфгангу. Он никогда не видел отца таким счастливым, как в те дни. Вольфганг мог дурить сколько ему было угодно, получая в ответ шутливый шлепок по попке и нежный поцелуй в макушку. Отец часто усаживал всё семейство вокруг себя и неторопливо, наслаждаясь каждым словом, сообщал маме очередную новость: «Утром меня тайно вызвал казначей, он встретил меня наилюбезнейшим образом. Его Величество спрашивали, не смогли бы мы еще пожить здесь некоторое время. Я ответил ему, что почтительно припадаю к Его Величества ногам. Казначей выдал мне тогда 100 дукатов, добавив, что Его Величество вскоре нас пригласит». Или, разбудив детей, отец весело выкрикивал: «Сегодня мы едем к французскому послу». Ему очень льстило, что за ними всякий раз, когда их приглашали, хозяева присылали свой экипаж с лакеями и таким же образом возвращали их домой. Прощаясь с дворцом Шёнбрунн, он обнял жену и детей и шепнул им на ушко: «Я думаю, мы были слишком счастливы в эти 15 дней […] а cчастье хрупко, как «стакан, он блестит, когда разбивается» — пародирует папá стих Публия Сируса.

Вольфганг жмурится, подпрыгивая на жестком сидении дорожного экипажа, тащившегося каменистым трактом в сторону Страсбурга. Он еще и еще раз мысленно перелистывает дни их семейного триумфа, и даже болезнь, случайно подцепленная им тогда — erytheme noduleux (опасная разновидность скарлатины), теперь, спустя годы, переживается им в общем настроении их далекого венского счастья…