Александр Кириллов - Моцарт

Анна Мария — отсутствует. Рядом с ним нет матери. Он едет домой без неё, один — это выше его понимания, будто не из этой жизни.

Было так же промозгло, когда они въезжали в Париж 18 ноября 1763 года. Мать дрожала, но всю дорогу укрывала ему плечи старым пледом. Он ловил под ним её руки и согревал их, сжимая и разжимая ей пальцы. И чем ближе они подъезжали к Парижу, тем живописней разворачивался перед ними ландшафт с множеством замков и загородных поместий.

Там, в Париже, их ждали: «Прибывает семья Моцартов».

Они были семьей — неразлучной, дружной. Вместе путешествовали, вместе мерзли, вместе болели, вместе бывали представлены ко двору, вместе готовились к концертам, вместе делили их общую славу, и вместе с мамой смеялись (почему? надо спросить у неё?) над тамошней крестьянкой, заметив её из окна экипажа, — в меховом чепчике, с муфточкой и палкой под мышкой, которой она пихала в зад длинноухого осла.

И вдруг «семейная льдина» треснула, раскололась надвое и его с Анной Марией понесло из Зальцбурга — без руля и без ветрил, по городам и весям… Домашняя провизия, собранная им в дорогу служанкой Трезль, была съедена, и началась для них новая, самостоятельная жизнь. Недоумение, растерянность, даже некоторая обида: чья это промашка, кто не позаботился, не развернул скатёрку, не подставил тарелку — есть-то хочется? что надо?.. что?.. спросить?.. привлечь внимание?.. или ждать?.. Вопросы! Дальше — их всё больше. Надо расплачиваться в ресторации, рассчитываться с кучером, за номер в гостинице. Анна Мария видит плохо, приходится ему проверять счета, вручать деньги, давать «чаевые». Добравшись до Мюнхена, он совсем уже вдохновился, вошел во вкус — я второй Папá!..

Дальше — больше. Дешевые гостиницы с комнатой-клетушкой, кровати с холодными и влажными простынями; в помещении духота и промозглость, несвежий запах одеял и подушек, отбитый у горлышка кувшин в старом тазу для умывания — и никого, кто вступился бы за них. Мама ни в счет, она сама в растерянности. Больше сидит и вяжет у окна — там светлее, закутавшись во всё, что можно только на себя накрутить. Мама смотрит как он ест, мама смотрит ему вслед из окна. Мама кашляет, уткнувшись себе в плечо и прикрыв лицо уголком пледа. Мама не спит по ночам. Мама плачет, дрожит от холода, её рвет в закутке над тазом. От здешней воды все дрыщут, если не разбавляют её вином как французы, но Анна Мария скаредничает. Сыну вино подливает, а себе нет, чтобы надольше хватило. Хватило её скоро, и надолго.

«Если бы твоя мать вернулась из Мангейма»… Если бы она вышла замуж не за Леопольда, а за испанского принца… Зачем было отправлять с сыном Анну Марию? Юноше 22 года, пусть едет и действительно ищет «согласно Евангелию — своё счастье». Нянька ему уже не нужна. Дела вести, заботиться? Но — это он, мужчина 22-х лет, должен заботиться о пожилой матери, подыскивать ей подходящее жилье, думать о пропитании, следить за её здоровьем, выводить на прогулки, посещать с нею театры, развлекать, бывать в гостях, чтобы она, не дай Бог, не затосковала. Нужно ему это было? Он, который и себя-то обслужить не мог, ни пуговицу пришить, ни гонорар обговорить с заказчиком, ни носовой платок купить в лавке, ни дельным знакомством обзавестись. Оказывается, это было нужно Леопольду. Зная Вольфганга, мы можем понять отца. Анна Мария хоть и добрая, умная, всю жизнь она занималась только домом, детьми, обедами; навещала соседей, любила театр, вкусно поесть; в меру хохотушка, в меру ребенок (какой только и могла быть женщина при муже Леопольде), но уж ни коим образом она не наставник молодого человека, который, уходя из дома, забывал сказать ей, куда идет. Леопольд не очень-то обольщался на её счет. Она была нужна ему при сыне как его глаза, а уж управлять им он собирался сам. Управлять даже на таком расстоянии, при 7—9 дневном пути его писем из Зальцбурга. Надо было быть очень самонадеянным и ни в грош не ставить собственного 22-летнего сына. Но тот оказался не радиоуправляемым.

Он — второй Папá, естественное ощущение для молодого человека, пустившегося в самостоятельное плавание и с удовольствием игравшего во взрослого. (Я очень хорошо справляюсь. Я за всем слежу. ) И понятно, что на мать он смотрел так же, как и его отец в пору их общих поездок — её удел хозяйство. Обязанность принимать решения он, как всякий мужчина, присвоил себе. Ему очень нравилось его новое положение и та серьезность, с которой теперь он относился к себе. «Я здесь устроился как принц. Полчаса назад (мама как раз была в туалете) постучал слуга и задал мне много разного рода вопросов. Я отвечал ему со всей серьезностью и с таким видом, как я выгляжу на портрете… ведь я лучше, чем мама, могу разговаривать с этими мужиками».

Он не казался себе легкомысленным или слишком торопливым. Он присматривался, обдумывал, стараясь всё учесть прежде, чем поступить так или иначе. И всё бы у него, пожалуй, и сложилось бы удачно, если бы он не воспринимал чужие слова с такой доверчивостью, какой уже не встретишь и у большинства детей. Если взрослый или незнакомец, глядя ему прямо в глаза, утверждал нечто , значит, так оно и есть. Если мсье Каннабих, его настоящий и верный друг, принимая от Вольфганга в подарок его симфонии, обещает взамен подарить ему свои, то, по искреннему убеждению Вольфганга, он (мсье Каннабих) не может ни за что выставить счет и заставить мсье барона фон Гримма оплатить предназначенные для Вольфганга подарочные экземпляры. « [O] н взял деньги [сообщил Леопольд сыну, ссылаясь на письмо фон Гриммa] и слинял. И ты утверждаешь, что такой несчастный маратель симфоний пожелает иметь тебя на службе при дворе?» Вольфганг не сомневался в искренности своих покровителей: «Отец, дорогой! Я вас уверяю, что она [мадам Каннабих] один из моих лучших друзей и наиболее искренних [но под влиянием писем отца и откровенных бесед с бароном фон Гриммом, в нём уже где-то там — на периферии сознания, начинает брезжить на её счет слабое сомнение] … конечно, и она имеет свой интерес, но можно ли что-либо делать в этом мире без своего интереса… и что мне нравится в мадам Каннабих — она не отрицает этого».

С ним было легко дружить. Этот неуловимый для него баланс в поведении людей, — правды и неправды, искренности и лукавства, открытости и тайных замыслов, — мог быть легко истолкован ими в любую выгодную для них сторону так, что ему невозможно было заметить в их словах скрытый подвох. «Надеюсь, что голова твоя забита не одними только нотами». Напрасно надеетесь, герр Моцарт-старший, — всколыхнулся мой людовед , — его голова забита исключительно одними нотами, плюс феноменальная интуиция, которая сродни мудрости, остальное, как говорится, Промысел Божий. Лишь через такой сверхчувствительный инструмент, поражающий своей открытостью и доверчивостью к людям (верой в высшем смысле), каковым воистину был Вольфганг, Бог и разговаривал с этим безумным и лукавым миром. Как сказал царь Соломон: Выкупом будет за праведного нечестивый, и за прямодушного — лукавый. (Притч. Сол.21:18) Беззаконник сам на себя навлекает наказание, а праведника наказанием учат.