Александр Кириллов - Моцарт

«Вы едете в Зальцбург через неделю».

И на все возражения — уничтожающий ответ:

«Я не думаю, что вы сможете здесь преуспеть».

«Почему? Я вижу здесь толпы несчастных халтурщиков, которые преуспевают, а я с моим талантом, я не сделаю здесь карьеру?»

«Боюсь, что вы недостаточно активны для этого. О вас не скажешь, что вы лезете из кожи вон».

«Да, мне сейчас тяжело, к тому же из-за долгой болезни моей матери, я ничего не успел предпринять… и двое из моих учеников теперь в деревне; а дочь герцога де Гина выходит замуж и не сможет продолжать [заниматься], но для моего престижа это небольшое несчастье. Я не потерял ничего, расставшись с нею… то, что герцог платил мне — платят все!.. Каждый день я проводил у них по 2 часа и дал ей 24 урока… [Но] при расчете их экономка заявила, вытащив кошелек: вы уж простите, что на этот раз я смогу вам заплатить только за 12 уроков, у меня нет больше денег. И это знáть ! — Она предложила мне 3 луидора, добавив: я надеюсь, что этого достаточно, иначе я вас прошу мне об этом сказать. Мсье герцог бесчестен. Он решил: вот молодой человек, к тому же, немецкий простофиля, как выражаются французы, который будет этим удовлетворен. Но немецкий балбес неудовлетворен — и не взял денег. Мне хотели заплатить за один час, вместо двух, притом что неоплаченным еще остается [мой] концерт для флейты и арфы… Итак, я дождусь окончания свадьбы, когда смогу прийти к экономке и потребовать свои деньги».

Фон Гримм: «Ничем не могу помочь, такова воля Вашего батюшки».

Вольфганг: «Прошу прощения, но он пишет мне, что лишь в следующем письме выскажет своё решение относительно дня моего отъезда. Я не могу уехать раньше будущего месяца… Я должен сочинить 6 трио, за которые мне будет хорошо заплачено. Я должен заставить расплатиться со мной Ле Гро и герцога де Гина. К тому же двор [нынешнего баварского курфюрста] в конце месяца отправляется в Мюнхен, и мне бы хотелось застать их там, чтобы лично вручить курфюрстине мои сонаты, за которые она отблагодарит меня подарком . Я их хочу здесь отдать граверу, у которого уже лежат мои сонаты, 3 концерта — для Женом, Лютцов и тот в си-бемоль… В дороге мне нужны деньги».

Взгляд барона — мимо, голос тихий, безучастный. «Так будьте готовы к отъезду». Это приговор. Нет, он не вдруг свалился на голову, он вызревал долго и скрыто в бесконечных препирательствах с отцом, в обострившихся отношениях с бароном, — приговор ожидаемый (временами даже желанный), теперь окончательный и обжалованию не подлежащий.

Первая мысль: обо всём написать отцу; следующая — броситься в ноги мадам д’Эпиней с просьбой заступиться перед ф. Гриммом; последняя — потребовать у мсье барона satisfaction 193 193 (фр.) удовлетворения ; драться на саблях, на пистолетах, врукопашную — и убить за одно предположение или предрасположение к мысли, что ему может быть не под силу тягаться здесь в Париже с итальянцами. «Он хотел, чтобы я всякий раз бегал к Пиччинни, 194 194 Николо Пиччинни (1728—1800), известный итальянский композитор. а еще к Гарибальди 195 195 Джоакино Гарибальди (1743—1782?) — итальянский оперный певец. [Джоакино] … одним словом, он за итальянцев». Если Вольфганг невзлюбит кого, скрыть это уже невозможно. Всё его существо, — в молчании, смирении, послушании, — вопит всему миру об этом. Он, по мнению Шахтнера, если бы обстоятельства жизни сложились для него иначе, вполне мог бы сделаться разбойником. Сколько страсти было в этом тщедушном юноше. «Недавно, когда он [барон фон Гримм] говорил со мной довольно резко, пошло и глупо… Я терпеливо переждал его, и спросил: кончил ли он? [пауза] После чего — слуга покорный».

Могу себе представить чувства барона, в доме которого живет маленький «стервец», его нахлебник, пользующийся его рекомендациями, но при этом не только не проявляющий к нему должного уважения или благодарности, как подобает провинциалу, его протежé (кем он и был в глазах барона), но который забыл в его доме даже об элементарных приличиях. А ведь барон надеялся на доверительность в их отношениях. Он даже собирался поначалу сделать его своим секретарем, о чем писал Леопольду. «Я уверен, что поведение вашего сына достаточно мудро, чтобы парижские соблазны не дали нам повода опасаться за него. Если бы он был склонен к распутству, то, без сомнения, оказался бы подверженным некоторому рыску, но он благоразумен, и это порука, что…»

Барон не узнавал больше в этом колючем юноше прежнего Ворферля. Он искренне любил маленького вундеркинда, который мог с бесподобной непринужденностью устраиваться на коленях у принцесс, бесцеремонно шлепать ладошкой своих нерадивых учениц по рукам, унизанных брильянтами и, как королевская особа, с достоинством принимать их после концерта, выстроившихся в очередь к нему и непременно желавших его облобызать. Барон фон Гримм (ах!) был от него без ума. Многие из знатных парижан считали себя обязанными ему за то, что он, в обход других, привозил к ним в дом чудо-ребенка. Слезы подступали к глазам, когда он вспоминал этого кроху за клавесином. Вольфганг был бойким, отважным, острым на язычок, но всегда открытым, искренним и по-детски простодушным. Нового Вольфганга барон не мог принять, испытывая при этом раздражение и сладкое желание выдрать его за уши.

Пятнадцать лет назад публику тешил семилетний мальчик, хрупкий и неразвитый физически, едва ли выглядевший даже лет на пять. Одно дело виртуоз ребенок, который к тому же еще что-то там складно и приятно сочинял; другое дело — взрослый молодой человек… Виртуоз?.. возможно, но он не один такой. Пишет красивую музыку?.. все пишут красиво — тут соперничество не признает ни возраста композитора, ни его былых заслуг (тем более заслуг ребенка). Волей-неволей надо вступать в соревнование с И. Кр. Бахом, например, с Пиччини, Глюком, Шобертом, Мыслывечиком, даже с самим Й. Гайдном. Может быть, композиции Вольфганга и отличались смелыми гармониями и, подобно музыке Шоберта (опять заметьте, подобно ), звучали более страстно… Но это и хуже для него, особенно, если принять во внимание вкусы самой влиятельной французской публики. По мнению барона фон Гримма, «о достоинствах сочинения может судить только её самая малая часть… а взгляды на музыку, высказанные её большинством, лишь возбуждают сожаление».

Да и что услышали музыкальные гурманы Парижа. Только две симфонии, из которых лучшая (в простонародье — «Парижская» К.297) не слишком показательна для моцартовского таланта, потому как подгонялась под вкусы парижан (исключение финал). А её технические тонкости, чем славятся его композиции, к сожалению, увы, по зубам только профессионалам да знатокам. Всё остальное, написанное им в Париже, либо осталось никем не исполненным, являясь собственностью заказчика, как, например, Концертная симфония , сгинувшая в архивах Ле Гро, либо оказалось надолго погребенным (слава Богу, не утраченным) в семействе герцога де Гина ( концерт для флейты и арфы ), либо, как скрипичная соната e-moll или фортепьянная a-moll , остались в Париже неизданными, да и, честно говоря, вряд ли могли быть по достоинству оцененными — слишком уж новы, страстны и серьезны оказались бы они для господствующего вкуса.