Александр Кириллов - Моцарт

В первый день января 1782 года И. Кристиан Бах умер. А спустя несколько лет после отъезда Й. Гайдна в Лондон, Вольфгангу ничего не оставалось, как уповать, разве что на Антонио Сальери, похвальный отзыв которого о «Волшебной флейте» был для него как елей на душу; да еще на ван Свитена, венского дипломата и музыканта-любителя. Покровительствуя Вольфгангу, тот при посторонних рассыпался в похвалах, представляя гостям своего именитого друга, а наедине внезапно мрачнел, мог говорить с ним раздраженно, грубо, безо всякой причины. Сумасшедший — умом он, конечно, признавал яркий талант Вольфганга, что не мешало ему, ремесленнику, рассматривать процесс творчества не как уникальное переживание , а как изготовление «изящной вещицы» по всем правилам «строгого стиля», и тайно соревноваться с ним в мастерстве композиции, в надежде , — о, Боже! — однажды превзойти его. Не случайно, что кое у кого из особо преданных Вольфгангу биографов вдруг возникала шальная догадка: а не барон ли ван Свитен приложил свою руку к его внезапной смерти? Барон, не барон, что гадать. Но его формальное участие в похоронах друга, каким ван Свитена считал Вольфганг, продемонстрировало всем тщательно скрываемую им давнишнюю зависть.

Легко себе представить степень его одиночества, если Антонио Сальери и барон ван Свитен стали для Вольфганга единственно достойными ценителями его музыки и дружеской поддержкой в последние годы жизни. После разрыва с отцом одиночество стало абсолютным. Ни Констанце, ни так называемым друзьям вроде Готфрида фон Жакена, ни братьям по масонской ложе — он не мог уже сказать всего того, о чем они обычно, по много раз на день, могли говорить с отцом. Папá был неотъемлемым условием его таланта, и если, потеряв отца, талант Вольфганга не оскудел, то всё же стал более скорбным, жестким, утратив прежнюю жизнерадостность. И юмор Волшебной флейты , скорее, юмор висельника, и во многом, как мне кажется, вызван духом отца. Музыка, которая столько времени была всегда — для него и для Папá , теперь принадлежала лишь ему одному. А лишившись дома, он остался и без общих с отцом (и сестрой) воспоминаний — одному вспоминать, что хоронить.

Еще по-летнему зеленая и пышная листва парижских бульваров уже прихвачена слегка ядовитой желтизной. Теперь это бросалось в глаза и Вольфгангу. «Эта прядь такая золотая, разве не от прежнего огня» 192 192 А. Блок. Стихотворения. .

М-ль Женом шла домой, чтобы бухнуться в свою постель, утонуть головой в подушке и проснуться уже посреди дня — в занавешенной от солнца комнате, вдыхая запах лаванды, которым пропитана подушка, её волосы и вся обстановка её спальни; проснуться — как всегда — в Париже.

Вольфганг дремал в тряском экипаже в пятом часу утра, чтобы проснуться по окончании долгого пути там же, откуда, как ему казалось, он никогда не уезжал — в Зальцбурге.

Он видел Париж в последний раз. И этим последним видением стала для него м-ль Женом, замешкавшаяся между домом и каретой. Её голова была запрокинута, а взгляд унёсся куда-то высоко, за черепицу крыши, откуда в полдень покажется блистающий диск солнца. Прощай мадемуазель.

Так и останется в его памяти не реальный Париж, в котором он побывал трижды, а та мечта , навеянная приездом в Зальцбург м-ль Женом, или мираж , который так и не стал для него реальностью.

26 сентября 1778 года Вольфганг покинул Париж

Цап-царап когтистое пламя проскреблось к сознанию, оцарапав зрачок.

«Спустите вещи вниз», — приказывает барон фон Гримм верзиле лакею.

Даже глубокой ночью он одет с иголочки (пусть и в домашнем), вокруг шеи шелковый платок, опрысканный терпкими духами. Как всегда барон выдержанный, доброжелательный, справедливый. Одной ногой стоит на площадке, другой — на ступеньке лестничного марша, сбегающего вниз, — ждет…

Мне слышится: спустите с лестницы Вольфганга. Лицá барона не разглядеть. В руках у лакея бронзовый канделябр: от двух из свечей уже идет сладковатый дымок — сквозняк.

Вещи сложены под дверью. Недавно пробило четыре. Барон неподвижно маячит на лестнице, сливаясь с собственной тенью.

Слышны шаги: размеренные, настороженно гулкие, как в чужом, покинутом доме.

За дверью безлунная ночь, холодно. Вольфганг одет легко, но этого никто не замечает. Он спит на ходу, но кому до этого дело. Он голоден, но об этом его уже не спросят.

Вещи громоздятся темной грудой как баррикада. Если барон по эту её сторону, то он уже по другую. Партитуры, книги спущены и свалены на кофр, их сейчас увезут — на выход с вещами ?.. «Послушайте, — барон дождался, когда Вольфганг остановится, — если, выйдя из моего дома, вы не покинете Париж, я не пожелаю вас больше видеть. Вы никогда не покажетесь мне на глаза, я буду вашим злейшим врагом».

Он дал барону высказаться и продолжил спускаться.

Хочет он здесь остаться? — спрашивает себя Вольфганг — Нет! — Его позорно выставляют? — Нет. — С ним тут дурно обращались? — Нет!.. Откуда же такое острое чувство несправедливости. Если бы не отец, он, конечно бы, ему ответил: «Пусть так, будьте моим врагом. Да вы ужé им являетесь. Иначе вы не стали бы мне мешать привести в порядок мои дела».

Он долго тащится по темным улицам в наемном экипаже. Барон всё оплатил. Лакей на козлах зевает, покачивается и кутается в плащ. У Вольфганга странное чувство, будто Париж выдавливает его из себя, как путáна, зевая, созревший прыщ.

Его довезли до станции, слуга вывалил вещи и укатил. Связка книг и партитуры оттягивали руки, будто нарочно висли на нем, чтобы удержать в Париже. Он уже был в нескольких шагах от… Не дилижанса ?.. как обещал ему фон Гримм, уверяя, что он будет в Страсбурге через пять дней, а от обшарпанной кареты с несменяемыми (как потом оказалось) лошадьми, что означило частые остановки, неторопливый ход и сверхтраты на еду в течение, теперь уже не пяти, а двенадцати дней.

Дорога в Зальцбург предстояла быть долгой, как всякая дорога вспять . Непредвиденные постоянные задержки. «Я имел честь дважды подняться в 1 час ночи, так как экипаж отправлялся в два часа»… «я не могу спать в карете»… «я не в состоянии так дальше продолжать, не подвергаясь опасности слечь больным»… «кажется, один из попутчиков страдает французской болезнью — этого достаточно, чтобы…» Непредвиденные или, лучше сказать, пред усмотренные, а еще точнее, высмотренные, или, наконец, просто высосанные им из пальца задержки, растянули путешествие, вместо положенных трех недель, на три с половиной месяца, и, естественно, требовали оправдания.

Всё началось с той минуты, когда барон фон Гримм безапелляционно заявил: