Александр Кириллов - Моцарт

Il filo, il filo — все стали искать наиболее точное определение этому понятию… Il filo — последовательность и взаимосвязь мыслей , — предположил Тендуччи; il filo — органичность и единство частей целого , — уточняет Вольфганг; il filo — та воображаемая «нить Ариадны» в хаосе еще несуществующего целого, придерживаясь которой, никогда не собьешься на второстепенное, но всегда останешься в границах соразмерности и самодостаточности, — подытоживает Кристиан Бах.

Со дня его приезда в Париж немного попадалось Вольфгангу истинных ценителей его музыки, а тут — сам Иоганн Кристиан Бах. «Я люблю его, — расчувствовался Вольфганг в письме к отцу, — всем сердцем — и глубоко чту; а он — это уж точно — хвалит меня и в глаза и за глаза без преувеличений, но зато вправду и всерьез».

Ему захотелось сыграть для него лучшее из того, что он здесь написал. Вольфганг слушал смешливого Тендуччи, улыбался Баху, вежливо кивал маршалу Луи де Ноэй, а сам мысленно перебирал свои парижские сочинения, сходу отвергнув хоры к «Miserere» Хольцбауэра (впоследствии утерянные). С досадой отвернулся от концертной симфонии, не исполнимой, к сожалению, без мангеймской четверки. Даже если бы была партитура, но и той у него нет. Вся симфония в голове, а мысли, даже музыкальные, читать еще не научились (так и не знаем мы, что у него звучало в голове, может быть совсем не тот дошедший до нас вариант в Es-dur Anl. 9). Концерт для флейты и арфы он затоптал и сунул ногой под стул подальше, чтобы не осквернять их праздник физиономией бесчестного герцога де Гин. Сонату для фортепьяно ля минор — он промахнул, чтобы не разреветься. Ми-минорный дуэт для скрипки и фортепьяно — он еще не перегрыз с ним пуповину. «Безделушки» — в самом деле безделушки, не стоят внимания. Симфонию для Concert Spirituel он уже выборочно сыграл им в качестве примера французского вкуса. Позлословили, посмеялись, но в финальном Allegro улыбки засохли. Бах слушал с нескрываемым одобрением, в его глазах, серьезных и отрешенных, блеснули слёзы… Французские ариетты «Лизóн спала» и «Прекрасная Франсуаза» он отложил для вечерней импровизации, когда вся компания перейдет в гостиную, зажгут свечи, все будут навеселе, расслаблены, слегка сентиментальны, слушая друг друга и одновременно витая в собственных мыслях… Речитатив и ария «Народы Фессалии» он пишет для Лиз, она еще не закончена, да и не начата по существу, если иметь в виду текстовой аналог тому, что уже звучало в нем… Скрипичная соната ре мажор? Как не хотелось ему брать в руки скрипку! Она всегда вторгалась в его жизнь — нежданной, нежеланной. Живые кольца её пленительной кантилены поднимались со дна души, обвивая и завораживая его так, что бедный мальчик и сам не сознавал еще, кто там вздыхает de Profundus [из глубины], из самой его сердцевины. Он оглядывался, потерянный, потрясенный, — не слышат ли это и другие? Но этого не слышал никто: и не слышал, и слушать не хотел. Не себя предлагал он услышать — маленького инфантильного Володю, всегда готового довольствоваться добротой первого встречного , а того Моцарта, о котором Карл IV Теодор, курфюрст баварский, скажет: « просто, не верится, что в такой маленькой голове сокрыто нечто столь великое?»

Для барона фон Гримм, полгода, проведенные Вольфгангом в Париже, казались зря потраченным временем. Для отца (Леопольда) — чередой упущенных возможностей. А для самого Вольфганга поводом для угрызений совести: «Я не привезу ничего законченного, кроме моих сонат». Но если и нам согласиться с ними, то выяснится, что фортепьянная соната ля минор и дуэт ми минор для скрипки и фортепьяно, сочиненные в эти полгода ничего не стоят, а вот место учителя при каком-то дюке или должность концертмейстера при дворе с лихвой оправдали бы эти полгода путешествий и ту 1000 флоринов, которые они с матерью проели в пути?.. Бог с вами, господа.

Моцарт играл им ля-минорную сонату, завораживая навязчивым, внушаемым ритмом, втягивая в цикличность её сомнамбулического кружения, переходя от одержимости к прострации, выражая минутную боль и бесчувствие, стучавшие в сердце — там там тарам там тарам трам там-там. И закончил «убегающей вспять дорогой», — сумасшедшим финальным presto, жесткий и галопирующий ритм которого, внезапно обернувшийся для нас невинной детской беготней вприпрыжку, увлек всех за собой в аллеи Люксембургского сада.

Маленький Марсель 190 190 Герой романа М. Пруста «В поисках утраченного времени». ловит взглядом, выпорхнувшие на бегу из-под краешка платья, белые чулочки, присушившей сердце девочки. Чувство такое открытое, горячее, как парижское солнце, своей стихией пронизавшее пространство сада. Это чувство беспечности и какое-то темное густое вожделенное чувство тайны. Это и радость движения, когда скачется, подпрыгивается, когда сами ноги пушинкой несут вдоль аллей и дорожек от закипевшего в груди счастья и ощущения личного бессмертия. Это и тишина отхлынувшей энергии, и изумление от почти физического соотнесения себя или с облаком, плывущим над Парижем, которое неуловимо закручивается, затягивается в белоснежный водоворот, или с мускулистостью упершихся в небо деревьев — в напряжении усилия содрогающихся листвой. Теплый воздух напирает, давит в лицо, в грудь и, спружинив, снова откатывается назад к цветочной клумбе, наполняя всё вокруг жесткими дурманящими запахами, которые проспиртовывают кровь тоской по совершенству…

О чем думал Иоганн Кристиан, слушая сонату?..

Им не суждено было больше встретиться, и не только при жизни, но и в вечности… «Порвалась связь времен». 191 191 В. Шекспир «Гамлет» Бах так и не расстался с 18-тым веком, а Вольфганга стремительно вынесло уже в 21-й, где он, поди ж ты, всё еще свой.

Всю дорогу со дня отъезда Вольфганга из Зальцбурга и до возвращения домой его будут преследовать многозначительные вздохи отца, его попреки за каждый своевольный шаг, за спонтанные сердечные увлечения, за джентльменские поступки, за лишний истраченный крейцер. И это всё будет сопровождаться демонстрацией жертв , принесенных отцом и сестрой, явной спекуляцией на родственных чувствах и ударами ниже пояса типа: «я без тебя умру». И сколько еще ненужных, но ранящих душу слов обрушится на него — рéки, и бурные, и тихие, но всегда мутные от слез.

И вот однажды внутренний голос, разбудив Леопольда посреди ночи, сухо скажет: он там один . Комната пошатнется и заходит ходуном. Леопольд закроет глаза — нет, не помогает. Держась за край кровати, он судорожно нашарит на полу домашние туфли. Пошатываясь, добредет ощупью до стола, зажжет свечу, испытывая при этом животный страх. Опасность, угрожающая сыну, так для него очевидна, что вернуть его домой надо немедленно и любой ценой. Всё говорило за это: и мелкие неудачи, и отсутствие жилья и денег, и приближение зимы, и нездоровье мадам д’Эпиней, и семейные долги, и, главное, мнение барона фон Гримма, которому он доверял как самому себе. Не время еще — говорили его письма. И едва только Леопольд понял, что в Зальцбурге готовы обратно взять сына на службу, он резко изменил тон своих писем, и начал исподволь его обрабатывать (другого слова тут не подберешь). Эта ночь была такой же кошмарной, как и та, когда было написано им письмо 12-го февраля, начатое с fortissimo: «Твое письмо я прочел… с изумлением и страхом… всю ночь не мог заснуть, и так устал, что был вынужден писать медленно, чтобы к утру закончить ответ». Нынешнее — в Париж, не отличалось логикой, но в нем чувствовалась растерянность и тот же страх. «Тебе придется немало зарабатывать, чтобы ты был в состоянии выплачивать свои долги… равно как и платить людям, которые находятся в услужении… Или жить там, как приблудная собака, и погибнуть… Нельзя заработать таких денег, особенно, если нет надежды написать большую оперу… Освободи меня наконец от ночной бессонницы, и сделай так, чтобы я как можно скорее смог обнять тебя с неописуемой радостью».