Александр Кириллов - Моцарт

И очень сильный ход ( до ангажемента Лиз в мюнхенской опере):

Л. «В Париже ты не сможешь им [Веберам] оказать никакой помощи… Здесь же, ты вскоре услышишь о м-ль Вебер. Я очень часто пою [при дворе] свои похвалы ей, и буду размышлять над тем, как сделать так, чтобы её тут услышали».

И после получения Лиз ангажемента (с облегчением и вопросом — а мы что же?):

Л. « [T] вое желание видеть семейство Веберов с доходом в 1000 фл. осуществилось. Я получил 15 сентября новость из Мюнхена, что граф Зэау принял м-ль Вебер в труппу немецкой оперы с окладом в 600 фл., что с отцовскими 400 фл. и составляет 1000 фл.».

И, наконец, на Вольфганга обрушился настоящий астероидный ливень из отцовских доводов, обещаний, комментариев, откровенных и тайных:

…Ты утверждаешь, что вероятность реализации твоих планов возрастет, если ты останешься в Париже?..

…рискуя здоровьем и, может быть, жизнью…

…выживая день за днем…

…мирясь с ужасным вкусом французов…

…с необходимостью пресмыкаться…

…с тысячью забот…

…тогда как здесь ты можешь работать за столом или в постели, спокойно просыпаться без страха — тут я возьму на себя все твои заботы. У нас будет достаточно денег, чтобы откладывать ежегодно более 3000 фл.

…наконец, твое присутствие здесь возвратит жизнь твоему отцу, потерявшему покой, который тебя любит больше, чем может об этом сказать…

…Архиепископ, когда послал за мной во второй раз, был в таком ужасе от того, как я выгляжу, что сказал об этом всем присутствующим…

…Ты знаешь, что граф Зэау остановился в Мюнхене у Вендлингов? Без сомнения разговор о тебе возникнет там неоднократно… Одним словом, надо быть в тех краях, где надеешься о чем-то договориться [главное, выманить из Парижа, а там уже дело техники]…

…Короче, ты должен или отправиться в Мюнхен [он уже прозондировал обстановку при дворе и оценил как нулевые шансы Вольфганга быть принятым там в качестве композитора немецкой оперы], или тотчас же вернуться в Зальцбург…

…мой план необходим, чтобы нам рассчитаться с долгами, а тебе помочь реализовать твои проекты… никто не может спасти мою жизнь, кроме тебя; никто не поможет тебе со всей искренностью и эффективностью устроить твое счастье, как твой отец…

…[иначе] я буду вынужден оставить тебя [на произвол судьбы], если так будет продолжаться, если ты откажешься следовать моим советам и моей отцовской воле. Я стану несчастнейшим и презираемым человеком, я не смогу выплатить накопившиеся долги…

…Меня непрерывно спрашивают, зачем мы остались вдвоем [с Наннерль] в этой огромной квартире, которая стоит так дорого. На это я говорю себе: или я умру, или ты вернешься…

…ты вернешься с честью, потому что все знают, что тебя просили вернуться […] весь город приветствует твое решение поддержать отца…

…Обещаю… что больше не будет как раньше, когда мы вынуждены были по 10 раз пересчитывать каждый крейцер, прежде чем его истратить…

…У нас в доме конюшня, я хочу воспользоваться этим и заиметь лошадь…

…Первый мажордом предлагает тебе свою лошадь…

…д-р Прекс — его прекрасную гнедую…

…Луиз Робиниг — её любовь…

…я — моё здоровье, долгую жизнь и всё, чтобы ты хотел пожелать твоему отцу…

…твоя сестра свою сестринскую дружбу, свою любовь и свою заботу…

…Трезль, служанка, 13 каплунов, которые она купила для тебя…

…Пимперль — тысячу облизываний… Ты можешь просить больше…

…Что касается мад [емуазель] Вебер, ты не должен думать, что я имею что-то против этого знакомства… Ты мог бы просить её отправлять письма… на любой другой адрес и получать их тайно, если не чувствуешь себя в безопасности от моей нескромности…

…Мы считаем дни, когда сможем тебя обнять…

…Служанка Трезль, эта безумная, купила еще 6 каплунов…

…Наннерль купила для тебя вчера пару великолепных кружевных манжет…

И горько и смешно наблюдать на какие ухищрения готов пуститься Леопольд, чтобы принудить сына вернуться. Даже посторонний, спустя многие десятилетия, испытывает на себе его широкомасштабное давление по всем направлениям. Прежде всего, отсекается возможность отступления: барон фон Гримм едет путешествовать, здоровье мадам д’Эпиней подорвано — и значит, нет квартиры; переезд в Англию по рекомендации Баха мало что изменит, но за долги там грозит тюрьма; ослушается отца — тут же прекратится финансирование его пребывания в Париже.

С другой стороны, если вернется в Зальцбург, перед ним открываются невиданные и горячо им желаемые перспективы: сочинять музыку, не думая о заработке; жить на всем готовом, как в детстве, к чему он привык, снова возложив на плечи отца все хлопоты, проблемы, денежные расчеты. Опять-таки светит поездка в Италию, заказ оперы в Мюнхене и даже, что совсем уж невероятно, — в Зальцбурге, где, возможно, будет петь и Лиз. Он будет волен распоряжаться своими деньгами; его освобождают от игры на скрипке при дворе; ему дарят лошадь; право свободно переписываться (и встречаться) с Лиз. Впрочем, есть и другие хорошенькие девочки (осторожно намекает отец) — например, примадонна оперетты, которую рекомендовали Леопольду как возможную ученицу: осанка, манеры, яркая внешность, красивый голос… Его покупают , — зевает мой честняга, — вместо того чтобы прислушаться к сыну, пренебрегши пристрастным мнением барона фон Гримма, долговыми обязательствами и собственными предубеждениями, и взглянуть на всё сыновними глазами. Помоги ему отец в осуществлении его замыслов, — ан, может быть, дела сына и устроились бы к общему удовольствию, а их отношения только окрепли бы. А так — всё рухнуло. Два года спустя сын оказался в Вене, их связь ослабла, став почти формальной… Всё так, соглашаюсь я, но кто поручится, что, оставшись один в Париже, он выжил бы без посторонней помощи — уже не вундеркинд и еще не зрелый мастер…

Много печали переживает душа в конце жизни — печали и умиротворения — и после крушения любви, и на исходе старого года, и на поминках ушедшего лета, и на закате дня, когда она ищет сосредоточенности, покоя и бескомпромиссного всматривания в себя. Всё конечное знает счет, и магия чисел, управляющих «Небесной гармонией», и «музыкальная математика», являясь «правилом и нормой» — безусловно, завораживают Вольфганга. Это, вестимо, не меркантильные расчеты, хотя он и задавался как-то целью сосчитать гипотетический гонорар, который могли бы выплатить изобретателю шахмат. Чи́сла для него — символы вечности, незыблемости мира, неотъемлемое свойство гармонии, которая еще царит в его душе, но уже отсутствует, как ему кажется, в его жизни. Это ощущение обострилось в Париже — до критического. Если раньше еще что-то говорило в нём: окружающий мир — это всё я, то в Париже, он оказался один, без оружия и поддержки, перед крепостью, именуемой миром , которую еще только предстояло ему взять.