Александр Кириллов - Моцарт

Меня удивило, что он, именно он, герр Леопольд, не понял этого в сыне. Я постоянно слышу, как он твердит: «Твоя гордость и твоё самолюбие легко ранимы. Если тебе вдруг кто-то не выказывает немедленного уважения, которого ты ожидаешь, даже если эти люди совсем тебя не знают, они должны сразу прочесть на твоем лице, что ты гений. Взамен, ты откроешь льстецам свое сердце с большой легкостью… и поверишь их словам, как словам Евангелия». Это чистая правда. Но тон, — вот что меня обескураживает в словах отца, — тут же хочется его спросить, а что он, в таком случае, сам знáет о сыне? На первый взгляд — всё. Разве что-то может укрыться от его ревнивых и пытливых глаз. Ему известно многое в характере Вольфганга. Он, как бухгалтер, всё отщелкивает костяшками на счетах, подытоживая в конце: даст ли сыну полученная сумма встретить жизнь во всеоружии. Оказывается — нет, наоборот, всё только затруднит его жизненный путь. И он решает — сыну надо себя изменить. Ему кажется, что Вольфганг только по собственному легкомыслию, вредности и безалаберности живет так, а не иначе. Если бы он наконец задумался и услышал советы отца: «Мой сын, размышляй, и позволь заговорить в тебе здравому смыслу» — он бы сделался Леопольдом, и тогда бы уже с первого визита распознал бы стиль жизни [Вендлингов] и отчитался бы отцу». Жизнь пошла бы по-другому, а так… «Опять я должен за тебя всё обдумывать», — упрекает он Вольфганга.

В том-то и дело, что Леопольд хорошо и ясно видит только внешнюю сторону его жизни, но никогда при этом не задается вопросом — а что бы это значило? «Тебя что-то заботит и заставляет тебя писать о плохом настроении. Мне это не нравится» — и всё, или: «Я ни в чем более не узнаю своего сына», или: «Надо мыслить более основательно, а не ёрничать, надо заставить себя предвидеть сотни вещей, иначе можно оказаться в дерьме и без денег». Откуда у сына эти перепады настроения так раздражающие Леопольда? Всё легко объясняется ребячеством и безрассудством Вольфганга. «Сегодня ты чем-то увлекся со страстью, как ты умеешь, и в восторге. В то время как если бы ты захотел подумать о неизбежных последствиях, поразмыслить хладнокровно, тебя охватил бы страх». Ключевое здесь слово захотел . Был сын 22 года Вольфгангом, захотел — и стал Леопольдом. Наблюдай окружающих, таи до времени свои дарования, «чтобы никто в оркестре не испугался, что ты здесь в поисках службы и готов подсидеть кого-то из них», а, улучив момент, при благоприятных обстоятельствах покажи себя. Здраво? Но этот совет как сделать карьеру, прямо скажем, не для Вольфганга. «Часто я ни в чем не вижу никакого смысла». Прислушайтесь к этим его словам, и не надо выдумывать своего Вольфганга. Его внешняя жизнь потому так и противоречива, что она его очень мало интересует. Вернее, интерес к ней у него связан только с заказами и оценкой его композиций, тут он зависим и уязвим, потому что судят даже не его музыку, но его самого как явление. «Я не Брунетти, не Мысливечек! Я Моцарт, молодой Моцарт, и благомыслящий; вы, надеюсь, мне простите, если я в азарте порой не знаю меры». Отец приучил его жить на гребне успеха. Только этим можно объяснить его потребность в постоянном одобрении, в доброжелательстве окружающих, в похвальных отзывах, может и не всегда искренних, но укрепляющих его в собственном предназначении. «Мы живем на этом свете, чтобы изучать всегда с жаром всё великое, чтобы, обмениваясь знаниями, просвещать друг друга, и чтобы нашими усилиями и дальше развивались бы науки и искусства». Мнение о нем других для него более важно, чем рыночная цена его сочинений или высокое положение при монаршем дворе. « [Курфюрст] меня уважает, он знает, чего я стою». И всё — Вольфганг удовлетворен. Леопольд будет думать, прежде всего, о карьере, которая откроет ему путь к великим сочинениям. Вольфганг сочиняет великую музыку, которая даст ему, в чем он, безусловно, уверен, и высокое положение. Что же касается житья-бытья, то для него это скорее закулисье, где можно и отдохнуть, и подурачиться, и развлечься. Но если вдруг с ножом к горлу «бытовуха» потребуют его всего целиком, заставляя работать на себя, отбирая силы, нервы, время, отвлекая от сочинения музыки — он тут же станет нервничать, сбоить, и всё закончится каким-нибудь скандалом.

В семье, где отец и муж — Леопольд, женой не может быть Марина Цветаева или Зинаида Гиппиус, а сыном Наполеон Бонапарт. В этой семье жена, конечно, Анна Мария, примиряющая непримиримое. Она скорее оправдает несправедливость, чем потребует объяснений — почему это так? Она не впустит в себя ничего такого, что могло бы крепко засесть в её голове. Она освободится от проблем прежде, чем они заявят о себе. Миротворец, миролюбец, примиренец. Люди все разные , скажет она себе, и успокоится. Раз они разные, значит Богу так угодно. И надо только знать, как с ними ладить. Всяк отвечает за себя, но она не судья никому, а значит и не домашний психотерапевт.

И сын в доме Леопольда, безусловно, отдаст без боя верховенство и жизненное пространство, где ломаются копья карьер и тщеславий. Миру он явлен через талант — вот где его среда обитания, тут нет для него ни Бога, ни черта.

Только такой сын и такая жена могут быть у Леопольда, который не потерпит никого, кто захотел бы волей или неволей уплотнить его на его территории или влезть со своим уставом в его монастырь. Вечная тревога за свои владения поселяет в эти души маниакальную подозрительность и готовность заранее упредить события, чьи-то поступки, планы или даже желания. Чуткая сеть раскинута ими на всём их жизненном пространстве, а жертвы тут, прежде всего, их близкие.

Конечно, пока его душа спокойна, он будет планомерно выстраивать вашу жизнь (человека родственного ему по духу) как свою или как продолжение своей. Она представляется ему бесценной, пока вы послушны и управляемы, пока он хозяйничает в вашей душе, как на собственной кухне. Его глаз точен, а ухо обладает абсолютным слухом. Он меток в оценке людей и в анализе обстановки, он ищет мотивы, он склонен к обобщениям, он ваш «авианосец», «матка», ваш мозг, ваша стратегия и жизненная тактика. Но как только вы съехали с его извилин, он в панике — вы своевольничаете, ускользаете из рук; в его отлаженном государстве веют стихии от него независимые. Он не в состоянии теперь всё охватить. Паутинка начинает рваться то там, то здесь, и он, как в горячке, носится от одного разрыва к другому. Он не в силах отпустить на волю, он не может смириться с новыми обстоятельствами, возникшими вопреки его желанию, его планам, его пониманию. И с этой минуты все силы уходят только на то, чтобы упорядочить беспорядки, обуздать «разнузданное» и вернуть всё в прежнее русло управляемости, предсказуемости, подчиненности. И вместо поддержки, умелого и умного руководства, включается механизм «разлаживания», торможения, а в конечном счете разрушения. Всё воспринимается уже неадекватно. Во всем ему видятся происки, враждебность, недоброжелательство, произвол, и вместо того, чтобы умно воспользоваться той или иной ситуацией, его самого используют, ослепленного подозрительностью и коварными замыслами. Он теряет выдержку, без которой невозможно не только верно оценить положение, но и найти единственный путь, ведущий к цели. Происходит разрыв со своей сущностью или глубиной, что чревато катастрофой.