Александр Кириллов - Моцарт

Но, Боже, как всё изменилось… Малышка Антония — теперь королева Франции, а чудо-малыш всего лишь В.А.Моцарт. Сочинил какой-то там жалкий концертишко для арфы и флейты, да еще и выставлен был за дверь без всякого гонорара… немецкий музыкантишка (один из…). Теперь вам не пришло бы в голову, герр Моцарт-старший, — желчно усмехнулся мой аскет , — по-барски восхищаться уборными в богатых домах или в номерах частных отелей, которые для вас снимали ваши поклонники, считая за честь устроить вам в Париже роскошное пребывание. Помните? «Стены и пол [в уборных] покрыты голландскими изразцами… С двух сторон подведены трубы с водой, которые можно открывать, когда всё уже будет совершено; одна — направляет воду вниз, другая, в которой вода может быть теплой, — вверх… [Н] очные горшки из фарфора высшего сорта с позолоченными краями… Стаканы, наполненные приятными духами, большие фарфоровые вазы, наполненные пахучими травами… [И] обязательно изящное канапе, я думаю, на случай обморока».

Ах, Мария Антуанетта, ты оказалась расточительной не только к королевской казне, но и к духовному богатству своей родины. Мне жаль твою хорошенькую голову мадам «Дефицит». Вольфганг обессмертил её вдвойне, поцеловав в далеком детстве во дворце Шёнбрунн.

Нанси, 3 октября. «Мне повезло встретить среди пассажиров человека, который подружился со мной. Он немецкий коммерсант… мы поговорили немного, садясь в дорожную карету, и с тех пор неразлучны… Мы не еди́м с компанией, предпочитая нашу комнату, и спим точно так же — одни… Ему, как и мне, надоело в экипаже, и мы вместе покинули его, чтобы завтра отправиться в Страсбург с оказией, что будет нам стоить недорого… Мне бы хотелось остаться тут, ибо город действительно charmante — красивые дома, широкие живописные улицы и превосходные площади».

Боже!.. Почтительно просят у неё ру́ки, заботливо связав их у неё за спиной и отступив, галантерейно пропускают первой пройти в двери в одной сорочке (холодно, октябрь на дворе), любезно помогают забраться ей в скрипучую повозку, — осторожно, не оступитесь , и торжественно, в сопровождении ликующей толпы везут на эшафот. Благоговейно подводят к гильотине (нет, не ожидал я такого от французов), терпеливо и деликатно объясняют молодой красивой женщине, как ей лучше устроиться: сюда ручку ( этой ручкой она когда-то поддержала поскользнувшегося на дворцовом паркете маленького Моцарта) , разожмите пальчики (она играла ими Шоберта, Вагензейля, Экардта), — тут не так жестко, так вам будет удобней , — и стыдливо поправляют край одежды, слегка оголившей ножку, головку пожалуйте сюда (шейку уже «обрила национальная бритва»…

«Я видел как голова этой бабы свалилась в корзину, и у меня нет слов, черт возьми, описать то удовольствие, которое испытали санкюлоты, когда наконец-то оказались свидетелями, как холеную тигрицу провезли через весь Париж в телеге живодера… Проклятущая голова наконец-то была отделена от шеи куртизанки, и воздух сотрясся — черт побери — от криков: „Да здравствует Республика“», — так писал после казни королевы Жак-Рене Эбер в своей желтой газетке «Папаша Дюшен». Он был одним из главных свидетелей на Революционном трибунале, выступив там с гнусным обвинением в… кровосмесительной связи королевы с её восьмилетним сыном, наследником престола… Но и он был вынужден признать, что «блудница до самой смерти оставалась дерзкой и отважной». По иронии судьбы, несколько месяцев спустя, уже его самого повезли тем же путем и в той же телеге, и кáк же он себя вел! Его товарищ, глядя на него, в конце концов не выдержал: «Как болтать языком ты горазд… Хоть умри достойно…»

Господи, прости нас безумных… За окном 21-ый век, а мы всё ищем причину своих бед в других. Нам кажется — вот он или она ( они ) довели нас до краха, унизили, обесчестили, отняли жизнь. Пока мы так будем думать и на этом светлом пути вырождения рубить головы как капустные кочаны — сами себя изничтожим, так и не преуспев ни в чем: я вас — за то, что вы такие… а они потом меня — за то, что я такой… а их — за то, что они не такие… Всеобщее пиршество!..

Меня всегда поражал пафос наших историков, когда они на страницах учебника, едва ли не со слезами счастья на глазах, сообщали нам, что 21 августа 1792 года, впервые во Франции казнь с помощью гильотины состоялась по политическим мотивам. Этот восторг, вызванный людским беспределом, пытаются внушить детям, оправдывая времена, когда рубились головы без суда и следствия за принадлежность к тому или иному сословию, вероисповеданию; головы этих несчастных накалывали на пики и с криками всеобщего восторга носили по городу… По моему мнению, эти продажные «пимены» совершают такое же чудовищное преступление в мире духовном, как в свое время толпы обезумевшего народа творили на улицах и площадях Франции, начиная с 1789 года. Народ «настрёканный» (по выражению Л. Толстого) верхушкой «спасителей» человечества на «скорое правосудие над всеми злоумышленниками и заговорщиками, [в том числе и] заключенными в тюрьмах», убивал всех подряд… В Бисетре зверски прикончили обитателей тюремного госпиталя для бедных, бродяг и лунатиков. Под нож пустили всех вплоть до священников, которых вначале расстреливали, но по просьбе женщин из толпы — от шума у них закладывало уши — рубили саблями, как фарш. «Мне наплевать на заключенных» — морщился Дантон. «Поступайте, как знаете!» — отмахнулся мэр Парижа Петион. Убили в общей сложности около 1400 человек, из которых, так называемых, политических было меньше трети. Восьмилетнего сына Марии Антуанетты отдали на воспитание сапожнику, у которого тот благополучно и скончался два года спустя.

Как тут не вспомнить «Гамлета»: «ты повернул глаза зрачками в душу, а там повсюду пятна черноты».

Растравил ты мне душу, Вольфганг. Какая-то бредятина приходит в голову: вот, мол, уехал, бросил маленькую Антонию — одну среди французов, невзлюбивших коронованную австриячку. Может быть, легкомысленную, неорганизованную, не способную к наукам, лишенную вкуса к власти (не Мария Терезия), но не всем же править в мире. Да, она такая — малышка Антония — отзывчивая, добрая, искренняя, обожающая свою собаку, опекающая служанок, щадящая своих учителей.

Эта маленькая католичка выросла в спартанских условиях: строгости, штудии в классе, во дворце и зимой открытые окна (как же ей хотелось отогреться!), редкие поездки, почти отсутствие развлечений; и вдруг волей судьбы она оказалась выброшенной на «парижскую ярмарку», где торгуют всем без зазрения совести. Ей едва исполнилось 15, когда её выдали замуж за Дофина. Она запуталась, потерялась, что не удивительно для тех, кто знаком с тогдашними нравами и образом жизни самого Людовика XY. Еще в 1764 году Леопольд, будучи в Париже, с тревогой заметит, что «величайшие богатства здесь находятся в руках какой-нибудь сотни лиц… «ориентированных на мирское… [Их] частные отели и дворцы украшены с немыслимой расточительностью, где ублажают тело человека и его чувственность… Чудеса французских святых […] вершат [живой плотью] те, кто и не девицы, не жены, не вдовы… И большая часть денег тратится на этих «лукреций», а они отнюдь не думают о самозаклании… Вместе с тем не скоро можно отыскать на земле место, столь кишащее многочисленными нищими и калеками… Ежели Господь не будет к ней особенно милостив, Франция придет в состояние былого Персидского царства».