Александр Кириллов - Моцарт

Я должен был выехать 27 или 28, но это оказалось невозможным из-за внезапного наводнения. И меня убедили… дать еще один концерт. Завтра уезжаю дилижансом через Мангейм — не пугайтесь. Иностранцу надо делать то, что советуют люди, которые по опыту лучше знают как обстоят дела… и предпочитают объезд в 8 часов, потому что дороги там лучше и экипаж тоже.

Я рано попал из домашней теплицы во взрослую жизнь. Представьте себе чувства молодых петушков, оказавшихся в придорожной лесопосадке. Чем не «джунгли» для них, — не выжить им там: либо кошка съест, либо бродячий пёс разорвет, либо под машину попадут. Древний инстинкт утрачен, а наседкам не до цыплят, только бы шастать вечерами в сарай на насест, а днем квохтать перед крыльцом, пока хозяин не бросит им горсточку зерна. Мы точно так же давно одомашнены , но наши «джунгли» опаснее природных, более детерминированных и предсказуемых. Ребенка не обучают выживать в социуме, как это делается в популяциях наших меньших братьев: не хочешь быть съеденным — будь хитрым, изворотливым, сильным и беспощадным, и помни — никто за тебя не проживет твою жизнь. Даже инстинкт самосохранения, обостренно развитый среди диких животных, у наших детей часто отсутствует. Их зомбированные на птичьем дворе родители и классные дамы учат прямо противоположному: обидели — пожалуйся старшим (воспитательнице, маме, учителю), а не распускай руки; всем уступай, игрушки отдавай, ко всем и ко всему относись доверчиво, всегда говори правду и только правду, ничего в себе не таи, стыдись желаний, стремления к успеху, к лидерству и т. д. И лишь в последний момент, когда их родительские руки разжимаются и юношу уже несет по волнам, по морям — они, опомнившись, его напутствуют вдогонку: «Не доверяй никому… Я прошу тебя довериться только Богу, ибо люди все злые! Чем старше ты будешь, и чем чаще тебе придется иметь дело с людьми, тем скорее ты узнаешь на собственном опыте об этой печальной истине…» Но поздно кричать пожар , когда дом полыхает. А любовь? Все забыли о любви, которой мир спасется — о Божьей любви …

Понять, что тебя не любят (все, безоговорочно, каждую минуту), — тебя , такого хорошего, отзывчивого, готового поделиться последним, — нет, невозможно. Убивает даже не грубость, не насмешка, не злокорыстие, что случалось и раньше — нет, дело в полнейшем равнодушии, когда тебя, живого, ранимого, переполненного любовью ко всем живущим, отодвигают в сторону как стул, а застрял, еще и поддадут коленкой — пошел вон, и смачно плюнут в твои округлившиеся, полные слез глаза.

Для меня необъяснимо, как Вольфгангу удалось до конца своей короткой (это ответ?) жизни не озлобится, не впасть в отчаяние, не проклясть эту жизнь, признав, что первый урок предательства преподал ему… нет, не князь-архиепископ, и не друзья, и не коллеги-музыканты — первый удар ниже пояса ему нанес его же собственный отец.

«СИАМСКИЕ БЛИЗНЕЦЫ»

Для души Вольфганга последствия отцовского письма (12 февраля) можно сравнить с ковровой бомбежкой американцами беззащитного Дрездена. Удар оказался неожиданным и крупномасштабным — его били, били, били, его совестили, его унижали; в него плевали, едва он успевал разжать губы, чтобы объясниться… Но самым непереносимым было то, что точно так же поступили и с его любимой . Это выглядело несправедливо, подло и низко со стороны отца, который всё еще оставался для него образцом, и потому было обидно до слез… «Скажи мне, с какого перепугу могла зародиться в твоей голове идея, что ты сейчас в состоянии реально помочь этим людям [Веберам] устроить свое счастье?», — подвел Леопольд жирную черту под всеми доводами сына. Но на ответ уже не было сил: «Вам необходимо знать… Ради Бога, не хочу я об этом говорить, потому что не в состоянии (особенно сегодня) подробно об этом рассказывать, к тому же новое и неизвестное для вас еще прибавит вам [новых] забот и треволнений, чего я всячески хотел бы избежать».

Старый хрыч, — забазарил мой экстремист , — сидит себе в нетопленой комнате на Ганнибалплатц, кутает ноги в старые одеяла, греет руки в миске с теплой водой, клянет всех подряд и считает, что всё у него с сыном разладилось из-за Веберов. А всё началось задолго до встречи Вольфганга с этим семейством. Еще там, в его детстве, когда папочка вдруг понял, что его сын — «курица, несущая золотые яйца ». Конечно, он никогда бы себе не признался, что пользует сына. Он искренне считал, что, предъявляя миру таланты сына и прославляя его, тем самым обеспечивает его будущее. Пусть все восхищаются его уникальным дитя, которое грех было скрывать. Так он втирал очки себе, соседям, знатным особам, всем поклонникам. Но это всё лукавство. На самом деле он возил Вольфганга по Европе ради денег и собственной славы, которой он бредил с юности. Самому прославиться кишка тонка, а наш вундеркинд трудился на него из последних сил, и как вообще он выжил — одному Богу известно. Тут мне приходят на память дря́нские стихи, написанные давно, в 1762 году, господином Пунфендорфом о маленьком Моцарте и преподнесенные Леопольду через графа Колляльто: «Восхитительный ребенок! всеми восхваляемый юный виртуоз. О, малыш, тебя называют величайшим из исполнителей. В музыке нет для тебя ничего невозможного, ты станешь очень скоро величайшим маэстро. Я желаю только, чтобы твой организм выдержал напор твоей души и не свел тебя, как ребенка из Любека, преждевременно в могилу». Отец купается в лучах сыновней славы, упивается собственной значимостью, известностью, расположением знати и монаршими милостями, убеждая себя и других, что исключительно заботится о блестящем будущем сына, выставляя его как дрессированную обезьянку с забавными фокусами. Много позже он зло упрекнет сына в комедиантстве, будто не сам взрастил это в нем собственными руками. Их отношения обезьянки — дрессировщика, учителя — ученика, боженьки и его паладина не выдержали испытаний.

Для малыша, — тут я влезаю в поносный «базар» моего визави , — отец никогда не был деспотом, да сын и не нуждался в отцовской палке, инструмент как магнит сам притягивал ребенка. Он играл, сочинял, изощряясь в технических приемах, отец только поощрял, помогал и хвалил. Сын взахлеб искусничал за клавесином, бог знает, что вытворял, а довольный отец не только не одергивал, но даже, подталкивал маленького озорника к новым подвигам. Отец — как тó волшебное зеркальце, в которое смотрится малыш, слыша в ответ: «ты талантлив, спору нет! Ты на свете всех умнее, всех искусней и смелее». Надо отдать ему должное, отец готов был часами разбирать с сыном его мазню, без конца его хвалить, восторгаться им, петь ему дифирамбы. Отец — это та благоприятная атмосфера, где маленькому Вольфгангу жилось легко и комфортно. Всё, что бы он ни делал, всем нравилось, вызывая бурный восторг, потому что этим — всё — была его музыка, а отец её лучшим и доброжелательным слушателем, умным учителем и восторженным почитателем, с которым Вольфганг с младенчества был в тайном сговоре. Они-то оба знали себе цену, и выразительно переглядывались, когда вокруг звучали похвалы и аплодисменты. Отец — ещё и могущественный его покровитель, для которого Вольфганг значит больше, чем жена, дочь и кто бы то ни был вплоть до архиепископа.