Александр Кириллов - Моцарт

Я не играть хотел, а вернуться. Возвращение (а это было возвращением после нескольких лет полного разрыва с театром), так вот, возвращение подобно попытке заново прожить уже прожитую жизнь. Или вернуться в то место, откуда ушел когда-то, и вернуться всё тем же, каким был тогда. Но всё давно сдвинулось, переместилось, перепуталось. И того места, где ты оставил свой след — нет его уже, не найти в обозримом пространстве, да и сам ты разве тот. Это только имитация себя прежнего, а это уже смешно, потому как обстоятельства изменились, а от настоящего не спрячешься, не закроешь на мир глаза — всё разладилось. Жизнь можно начать заново, но вернуться к прежней нельзя, потому что возвращение окажется только имитацией прежней жизни.

ТЕРРИТОРИЯ ЛЮБВИ

Мангейм — был точкой отсчета, самым пиком всех надежд в этом путешествии. Из Мангейма вожделенный Париж еще мнился ему городом возмездия — для Зальцбурга и триумфа — для него. Мимолетное чувство, обманчивая иллюзия, что с его приездом в Мангейм всё само собой разрешится и потечет так же счастливо, как начиналось — мне очень понятны. Я всем сердцем разделяю с Вольфгангом его радость возвращения, эйфорию от встречи с друзьями, от воспоминаний, еще так остро им переживаемых. К тому же Мангейм — родина Лиз, само его название губы произносят с любовью. И наконец Мангейм еще, к счастью, не Зальцбург, но уже и не Париж — своего рода затишок, где ему можно отсидеться и собраться с мыслями перед неизбежным этапированием на родину под отчий кров.

Приезд это всегда созидание, если приезжают надолго и всерьез, а если на короткий срок — агония для чувств, которым всё едино, было бы только на должном градусе. Вот что вводит в заблуждение, но обман быстро рассеется, а зрелище серой действительности, неприглядно вылезшей изо всех щелей, сразу отрезвит.

После приезда весь день недоумеваешь, откуда вдруг такая горячка: все как с цепи сорвались, спешат наговорить всякой всячины, жмут руки до потери пульса и обещают, обязуются, клянутся…

Утром — ни души. Встал, умылся, приотворил дверь из гостевой комнаты, выглянул — никого; ходишь по чужой квартире, маешься — тишина… Несколько часов назад не было отбоя от желающих завладеть твоим вниманием, сейчас — днем с огнем никого не сыщешь.

Вышел из дома, задержался в раздумье — куда идти? Так уже было, и он так же стоял здесь на перепутье с Анной Марией, возвращаясь январским утром 1778 года с воскресной мессы. Мать ещё бойкая, веселая, а не подавленная и скучная, с глазами на мокром месте, остановившись, вдруг огляделась в недоумении и воскликнула: Поразительно, будто стоишь в покойницкой. «Как же ты [Польди] обрадовал меня своим письмом — наконец хоть какие-то новости. Здесь же [в Мангейме] все как сговорились — никаких разговоров, всё тихо, как будто никого из нас уже нет на свете. Люди только вздыхают и желают, чтобы курфюрст вернулся. 204 204 Карл IV Теодор, курфюрст Пфальца и правитель Баварии, под именем Карла II Теодора. Город страдает от его отсутствия; говорят, теперь ни один иностранец не приедет больше, раз не на что стало смотреть».

Мангейм опустел. Кто-то уже в Мюнхене, сразу же перебравшись туда вслед за двором Карла Теодора; кто-то еще на полпути в Вену в надежде пристроиться при императорском театре; а кого-то, потрясенного своей отставкой, хватил удар. «Мсье Каннабих представлен как [новый] директор [мюнхенского оркестра], и тот, кто надеется на вакансию в оркестре, должен заручиться его поддержкой… Мюнхенцы вынуждены уступать места тем, кто из Мангейма…

Мсье Фиала 205 205 Фиала (Йозеф) (1754—1816), гобоист. При посредничестве Л. Моцарта переехал в Зальцбург, где проработал до1785 года. собирается покинуть своё место в [оркестре] Мюнхена и переехать в Зальцбург [Леопольд спешит предупредить сына]. Он встревожен ходом дел в связи со смертью курфюрста [Максимилиана III], и все люди мало-мальски разумные должны понять, что будет еще хуже после смерти здравствующего ныне курфюрста, потому что двор, в особенности это касается музыкантов, переполнен сверх всякой меры… Музыканты из Мангейма разделены на 3 класса: первые — это те, кто сейчас в штате, и надеется сохранить своё жалованье полностью. Второй класс : кто уповает на то, что продвинется по службе, но это сплошь старики, они умрут раньше, чем получат повышение. 3-ий класс : это пенсионеры, которые не зависят от службы. Музыканты двух последних классов уже потеряли здесь и там по 100 fl. в зарплате, и даже больше… Что ожидает их, когда курфюрст перейдет в мир иной».

А меня он любит, — отложив письмо, смотрит на меня Вольфганг, оправдывая (и уже не в первый раз) отказ курфюрста, пусть и косвенный, взять его на службу. А он меня любит — настаивает он так потомý, что отказы-то косвенные. Его: « а меня здесь любят», — сильно отдает неприкрытым детским упрямством, с которым он упорно выстраивает вокруг себя своего рода «заповедник» — территорию любви. «Меня здесь очень любят. И еще больше будут любить, если я смогу помочь подъему немецкой нац. оперы?» Любовь для него родная стихия, в ней он как рыба в воде, только дыша её воздухом он в состоянии творит, и хотел бы, чтобы в этом жизненно важном для него микроклимате пребывали все без разбору. С простодушием ребенка, едва познакомясь, он рекомендует отцу «органиста, который еще и хороший пианист. Мсье Деммлер из Аугсбурга… Это гений… Служба в Зальцбурге могла бы быть полезной для него, ибо он может стать хорошим музыкальным директором… мне будет по-настоящему жаль, если он под влиянием обстоятельств собьется с пути». Это тот Деммлер, «курьезный человек», который был в восторге от концерта Вольфганга в Аугсбурге и « даже начал со мной ругаться» от избытка чувств.

Он искренне рад, «что Веберы так хорошо устроили свои дела — они зарабатывают теперь 1600 фл. — дочери положили 1000 фл., её отцу 400 и 200 как суфлеру. Это заслуга Каннабиха». И страдает, если его вынуждают идти на крайние меры, доставляя кому-то огорчение: «если бы не боязнь причинить людям несчастье, то я бы сразу выдворил её [нерадивую служанку, пьющую, и в письмах в Зальцбург, оговаривающую его перед родными]». Актерский талант помогает ему вселяться в чужие души, переживая с ними — их боль, их позор. Поэтому сам он никогда бы никого публично (если это только не шутка) не унизил бы откровенной насмешкой или едким замечанием, демонстрируя им своё превосходство. Он совсем не привык себя выпячивать на людях, даже теряется от неумеренных похвал, как случилось с ним в Мюнхене после грандиозного успеха его оперы Мнимая садовница : «Вольфган был так смущен, — делился с женой растроганный до слез Леопольд, — что отвечал [на похвалы] не иначе, как только кивком головы или пожатием плеч».