Александр Кириллов - Моцарт

Мюнхен, 29 декабря. С Божьей помощью я благополучно прибыл сюда 25-го… От природы у меня мерзкий почерк… Но никогда в своей жизни я не писал так плохо, как сейчас; я не могу — моё сердце слишком склонно к слезам… я думаю, что будет лучше вам написать до востребования, — я смогу сходить за письмом сам, — я живу у Веберов… Счастливого Нового года, — я не могу больше говорить сегодня!..

Бекке (Иоганн Баптист): « он [Вольфганг] прибыл сюда [в Мюнхен] 25-го, и с 26-го мы почти не расстаемся: он сгорает от желания обнять своего дорогого отца, как только позволят здешние обстоятельства. Но теперь он деморализован, я в течение часа едва смог остановить его рыдания».

ОТКАЗ

Он ходил по пустым комнатам, как будто Лиз умерла. Коротал время, отгонял мысли, перебирал предметы, будто что-то искал, или кого-то ждал, или готовился к чему-то очень важному в самый канун, — время бежало, а он не мог ничего найти, и никто не приходил, и все кануны канули…

Человек умер, и что-то обрушилось в душе, зачадило, болит, уперлось чем-то острым в рёбра: и тревожишь себя, шевелишь огненные головешки, — пусть пыхнут, пусть пылают, только бы поскорее выгорели дотла. Потом успокаиваешься, и живешь с частью омертвелой и грубой (как рубец) душой; тронешь — деревянно заноет, но боль тупая и быстро проходит.

И тут он очнулся, Боже, да ведь она жива. И как умалишенный, схватив плащ, на ходу влезая в рукава, по лестнице вниз, толкнул дверь — белый свет …: врезался в него, не чувствуя, не обходя, не сторонясь — напролом, будто не верил, будто сомневался, что жива.

Но там его не хотят, он там не нужен, ему удивляются, смотрят как аристократы на своего кучера, простодушно вломившегося к ним в покои со своей душевной болью. Некуда возвращаться, но и жить с этим нельзя… Целыми днями он пропадает у Бекке. Там же обретается и Текла. Бекке 36 лет, и на Вольфганга с Теклой он смотрит как на детей. Присутствию Теклы оба рады, особенно Бекке, принимая во внимание душевное состояние Вольфганга.

Накануне он напишет кузине из Кайзерсхайма: «Завтра я еду в Мюнхен. И если вам доставит удовольствие меня видеть такое же, как мне встретиться с вами, то приезжайте в Мюнхен, в этот знатный город, постарайтесь оказаться там до Нового года… Я жалею только об одном, что не смогу вас устроить, потому что я не буду жить в гостинице, но поселюсь у… — да, где? — я бы сам очень хотел бы это знать. Теперь шутки a part [в сторону] — это настоящая причина, из-за которой мне очень важно, чтобы вы приехали. Вам, быть может, предстоит сыграть большую роль, так что приезжайте, а то мне очень дерьмово».

Если его что-нибудь тревожило, он не мог долго оставаться один, но и видеть рядом жалостливые лица временами просто невыносимо. И если удаётся сбежать, он часами кружит по городу, как после похорон Анны Марии. И то же смертоносное чувство утраты плодящимися химерами разъедает сознание, а память исчеркана грязными словами — измена, предательство. Он еще не знает, что у всех фрёйляйн своя правда, свои идеалы, свой мир, где мужчине отведено место в прихожей. И если в пылу неодолимого влечения, кому-то покажется, что всё ими забыто, — придет время и ему отольются сполна их похотливые ласки.

Он живет у Веберов, как и мечталось — это сбылось, но только это .

Закрывшись у себя в комнате, он без сил валится на ледяную кровать со смятым одеялом. Тонкий едва уловимый запах её духов чудится ему на подушке. Леденеют и ноют пальцы, прежде бесчувственные, путаются мысли… Разреветься бы сейчас как барышне, но нет слез. Вдруг вспомнилась поездка с Лиз в Кирххайм-Боланд, как они грелись у печки, погружаясь в её зыбучее тепло, и без всякого стеснения, с детской непосредственностью откровенничали друг с другом.

Еще бы раз её увидеть и можно распрощаться с Мюнхеном. Но чем тверже становится его решимость уехать, тем слабее желание её видеть. Он ищет встречи, но уже с этим холодком, закравшимся в душу, что он уедет . Вспоминается ночной стук в дверь. Он слышал за дверью её дыхание, потом шаги. Она же зачем-то приходила, старалась достучаться. Что ей было нужно? Нет, после того, что случилось с ними, она никогда не простит ему ни того вечера, ни своего унижения.

«Я живу у Веберов»… Нелегко себе это представить. В качестве кого: жениха, постояльца, друга семьи, учителя музыки? Вот он спускается из своей комнаты в гостиную, и что он там видит: смущенных девушек, не замечающих его. Одна из них, чтобы не смотреть ему в глаза, сматывает в клубок шерсть. Другая, сидя за клавиром, бродит пальцем по до мажору , потом ре минору . Младшая Софи (ей уже около 16-ти) не выдерживает и кричит мамаше Цецилии: «Мама, господин Моцарт спустился».

Он останавливается посреди гостиной, хочет пошутить, подурачиться с девушками — ничего не выходит: он туп, инертен, плаксив. Ви́дит их, — одних, без Лиз, — и опять глаза на мокром месте.

«Мама, — снова кричит Софи, — господин Моцарт сошел вниз».

Спустя минут десять является служанка с чашкой кофе, просит не шуметь — у мамы болит голова. Что у мамаши Цецилии может болеть голова, он знает: из-за её пристрастия к спиртному.

Он пьет остывший кофе, и понимает, что сидит здесь потому, что ждет Лиз — вдруг появится, а зачем? Старшая тупо сматывает нитки в клубок, средняя тихо стучит по клавишам, младшая деловито ходит туда-сюда, оглядываясь — не позовет ли её господин Моцарт. Ему бы надо собраться и быстро-быстро уезжать домой.

Этот пассаж надо играть вот так — он стремительно подходит к клавиру, оказавшись за спиной у Констанцы, и играет трудное место. Попробуйте — предлагает ей. Ноль внимания. Он берет её ладонь и, двигая каждым её пальцем, объясняет их очередность в пассаже. Пожалуйста, сыграйте. Никакого ответа. Так будет удобнее вам, попробуйте. Ледяное молчание. Он чиркнул по клавишам коротким глиссандо и ушел.

Я живу у Веберов , — с вызовом сообщит он отцу. А в ответ: «Ты пишешь, чтобы я тебя утешил ? А я пишу тебе: приезжай и утешь меня ».

Перетянутая струна пискнула и лопнула — всё, конец, каюк, Ende. Теперь, чтобы ни сказал ему отец, чем бы ни объяснял свое состояние, ничего им не будет услышано. И вся риторика отца только раздражит, как докучливый шум: «В отсутствие твоих писем я пережил третий удар, ибо безумная мысль, что ты пребываешь в Мангейме, где двора уже нет, не могла не прийти мне в голову». Плевать ему на двор: «Обо мне здесь все высокого мнения… я голоден». А отец настаивает на возвращении с первой же оказией: « [М] не стыдно подтверждать всем и каждому, что ты останешься там до Нового года или, возможно, дольше. Боже, сколько раз мне приходится лгать. […] Я делаюсь почти безумным, когда пишу тебе, ибо сейчас вечер накануне Нового года… Звонят беспрестанно, Пимперль лает, Чеккарелли 212 212 Чеккарелли (Ceccarelli) Франческо (1752—1814) — певец-кастрат. кричит и болтает, люди оглушают меня, громко сообщая мне свое мнение, хотя они видят, что я пишу, тороплюсь, потому что почта скоро отправится, я даже зажег свечи, ибо пробило 5 часов… [Я] вился помощник органиста, сказал, что Гуссетти 213 213 Гуссетти (Gussetti) Джованни — коммерсант, зальцбуржский любитель музыки. получил письмо, из которого узнал, что ты приедешь на следующей неделе; завтра весь город явится сообщить мне об этом».