Александр Кириллов - Моцарт

15 января Вольфганг, укрепляемый кузиной, наконец возвратился домой. Он медлил, замешкавшись в дверях, и никак не решался переступить порог дома. Он как бы оттягивал минуту возвращения, чтобы еще, хотя бы только на один миг, задержать неминуемый конец этого длительного и сокрушительного для него во всех смыслах путешествия, на которое было возложено столько надежд.

Теперь он стоял посреди своей комнаты, будто и не уезжал никуда. Поставив канделябр на комод, оглянулся — где он? Если бы сейчас открылась дверь и вошла бы Анна Мария, он не удивился бы. И если бы это был номер в гостинице Лондона, Рима или Парижа, он тут же стал бы распаковывать костюмы и переодеваться к концерту, прислушиваясь, о чем там за дверью препираются отец с матерью. Всё казалось бы ему и достоверней, и осуществимей, нежели то, что он опять в Зальцбурге.

Вольфганг машинально наклонился к комоду, где хранились его вещи, щелкнул задвижкой. «А еще прошу Вас сделать задвижку на маленький комод — старая не запирает», — просил из Лиона отец добряка Хагенауэра. Он все уши прожужжал жене и детям, чтобы напомнили ему об этом, когда он будет писать в Зальцбург. На старую задвижку жаловалась мама, и он обещал ей, что к их приезду сделают новую. Почему-то запомнилась эта задвижка. Когда они, вернувшись из поездки Лондон-Гаага-Париж, вошли в дом, Анна Мария сразу же, вот как он сейчас, прошла к комоду, и долго благодарила Хагенауэра за то, что он исполнил её просьбу. Новый шкаф, застекленный и покрытый свежим лаком, в памяти не остался, хотя он и занял непривычное для глаз место у изразцовой печи, а задвижка запомнилась… «Мамочка, где ты?» Нет, лучше успокоиться и утешить сестру. После того, как они обнялись в гостиной, она сразу же ушла к себе, только край её зеленого платья мелькнул в проеме двери. Теперь сидит там одна и беззвучно плачет — он хорошо её знал. Постучавшись и приоткрыв дверь в её комнату, он молча заглянул к ней: одеяло натянуто до подбородка, на лбу холодный компресс, а где-то между — её заострившийся носик в капельках пота и приоткрытый рот. Она дышит часто и судорожно… И после невысказанного ожесточения к ней в первую минуту их холодной встречи его прожгло чувство острой жалости, воскресив в памяти её давнюю детскую болезнь.

Они застряли в Гааге в сентябре 1765 года на полпути из Лондона. «26-го вечером [Наннерль] вдруг стало знобить, и она сама попросилась в постель. После жестокого озноба её прошибла испарина, и я [сообщал Леопольд супругам Хагенауэрам] увидел, как её бьет лихорадка [у неё развивался брюшной тиф] … Ей пустили кровь [мимо пронесли судок, наполовину заполненный её кровью, Вольфганга стошнило], и хотя пульс стал улучшаться… я видел свою дочь слабеющей с каждым днем». Вольфганг знал, как это бывает, когда жар спрессовывает вселенную до размеров охваченного лихорадкой тела с бредовыми галлюцинациями, а яркий, колючий, громкий, тяжелый внешний мир опасно нависает. Хочется сказать всем — н е двигайтесь, не подходите, не трогайте, мне больше ничего не нужно, я всем довольна, отпустите меня в мой, раковиной сомкнувшийся дом…

Трезль топала по квартире, как лошадка, он отвык от её тяжелых, туда-сюда снующих, шагов. Пимперль пролезла в щель неплотно прикрытой двери, захватив его врасплох, и ему пришлось, отбиваясь, принять на себя шквал из её прыжков, цепляний, лизаний, — и как только она успевала, нахалка, окружить Вольфганга сразу со всех сторон.

Едва слышно разговаривали между собой отец и Текла, так знакомо пахло проспиртованной лаком старой мебелью. Печка топилась. Теплый дух, перемешанный со спиртуозным запахом лака, ударял в голову, возвращая в детство.

Незаметно дом погрузился в сон. Единственной спасительной точкой белела в лунном свете кровать. Влезть в ночную рубашку, разворошив постель, завернуться в одеяло и на дно, отлежаться и забыться… Было непривычно темно и тихо, будто его опустили на дно свежей могилы и там забыли. И он лежит здесь давным-давно, не смыкая глаз, весь обратившись в слух. Выехали они с мамой только вчера или… или это было полтора года тому назад, или это еще им только предстоит сделать завтра. Не сознавалось, не ощущалось, не стало для него реальностью, что в действительности он уже вернулся. Как только он переступил порог, этот зазор в полтора года — между отъездом и приездом — исчез, став одним неделимым днем. Завтра надо идти к архиепископу — та́к он и ходил к нему всегда по первому зову. Вечером соберутся знакомые играть в «Bolzlschießen», их домашний тир — та́к они и собирались частенько для той же цели. Утром он засядет за недописанный концерт — та́к к не было еще дня, чтобы он, проснувшись, не проводил в постели хотя бы час с листком нотной бумаги. После завтрака его будет ждать Пимперль, чтобы отправиться на прогулку — и это повторялось изо дня в день с тех пор, как они приобрели собаку. Я́вится их друг аббат Буллингер, будет стыдливо покашливать и говорить вполголоса от врожденной застенчивости — скажите, пожалуйста, а когда он пропускал хоть один день, чтобы не заглянуть к ним. И Наннерль, приотворив дверь, спросит: оделся ли он к завтраку — та́к разве её можно было отучить от привычки присматривать за ним, как за ребенком. Отец взглядом укажет ему на скрипку, напоминая, что он давно не брал её в руки, а он, дождавшись его ухода, бросится к маме… Её портрет из гостиной стоит перед глазами: двойной подбородок и открытую полноватую шею прикрывает нитка жемчуга. На ней темное платье с шалевым воротом, сколотым у лифа серебристым бантом (точно такие же банты на рукавах и в прическе), и с детства знакомый терпкий запах древнего фолианта с засушенным цветком между пожелтевших страниц. Этим запахом было пропитано всё, к чему бы мать ни прикасалась, но особенно вмятина в подушке на её постели; в эту вмятину утыкался он головой, юркнув под одеяло, еще хранившее тепло её тела, не разжимая век, чтобы не спугнуть утренней дремоты. И вылеживал по утрам до последней возможности, завернутый, как в кокон, в одеяло, а душа, выпорхнув бабочкой и расправив испещренные нотами крылья-страницы, летела… ну, скажем, в Париж. Крепко-накрепко отчий дом привязывает доморощенного гения каждым волоском к надежно вбитым в родную почву колышкам из всяческих пристрастий, непоколебимых устоев и предрассудков так, что не оторвать, не поднять от земли головы, не причинив себе мученической боли; а не встав на ноги, не увидеть мира и миру не дать увидеть себя во весь рост.

РАЗДАЧА ПОДАРКОВ

Дорожный кофр вытащили на середину гостиной.

В полдень все собрались вокруг него. Леопольд молча вскрыл его ключом, приподнял крышку и неторопливо принялся разбирать вещи, что-то приговаривая над каждой из них. Наннерль их сортировала, принимая из рук отца, и отдавала служанке. Трезль сновала туда-сюда, едва успевая исполнять распоряжения хозяев. Всё проделывалось ими сосредоточенно и скорбно.