Александр Кириллов - Моцарт

От него ждут немедленного возвращения, вынуждая принять решение — для него неприемлемое. Но тот, кто постоянно находится под прессом чьей-то воли, никогда не принимает ответственных решений. Он намечает мысленно приемлемый для него путь и отдается на волю случая и обстоятельств, которые, как ему кажется, сами выведут его к желанной цели. Он никогда не загадывает. Он ищет попутного ветра, — то так, то эдак поворачивая свой парус. Но чтобы плыть, ему нужна крепкая лодка. Такой «лодкой» казалась Вольфгангу его любовь к Лиз. Интуиция говорила ему, что сильное чувство, которое он к ней испытывает, будет ему оплотом, тем оружием, при помощи которого он справится с кем угодно, даже с отцом. «Я вам клянусь моей честью, что не выношу Зальцбурга и его жителей (я говорю о коренных зальцбуржцах) … не перевариваю их язык, их манеры; вы не можете себе представить, что я вытерпел, когда нанес визит мадам Робиниг. Я давно не разговаривал с такой придурковатой… И в довершении несчастья, Мосмайер — этот глупец, этот идиот был с нею». И при этом, его нельзя поймать на лжи или изобличить в непоследовательности, тем более в преднамеренном умысле. Он искренен и непредсказуем, и не только для других, но и для самого себя. И, конечно, не в зальцбуржцах тут дело и не в мадам Робиниг. Как только пришло известие, что Лиз приняли в труппу мюнхенской оперы, возвращение в Зальцбург потеряло для него всякий смысл…

ДЕТСКИЕ ФОБИИ

Но помимо ненависти к унылой зальцбуржской жизни, тамошнему оркестру, в котором нет кларнетов, а тромбонистов приглашают со сторожевых башен; помимо отсутствия оперного театра, помимо холопской службы в качестве концертмейстера, место которого в самом конце стола среди домашней челяди; помимо надрывающей сердце перспективы навсегда потерять возможность хотя бы изредка видеть Лиз, помимо всего этого, угнетает ещё тайное детское чувство страха перед отцом , вернее, перед наказанием, которое олицетворено для ребенка — в отце. Это сидит глубоко в мозжечке, что любая его ошибка, просчет, своеволие грозят наказанием. Сверхчувствительная душа Вольфганга не могла вынести этой угрозы даже в мыслях. Ведь Леопольд не только никогда не поднял на сына руку, но и голоса не повысил, и тем не менее Вольфганг, уже 20-летний, всё также содрогается перед встречей с отцом, и умоляет Бекке написать отцу в Зальцбург письмо, в котором готов выставить себя жалким, униженным, заискивающим, каким угодно, только бы Папá не сердился на него, только бы не ругал, не смотрел строго, не молчал, сдвинув брови и сложив ниточкой сухие губы. Отец по-прежнему остается для него мерилом всего, в том числе и его самого. «Я не встречал в своей жизни ребенка, исполненного такой любви и уважения к своему отцу, как ваш сын», — признается Леопольду, слегка этим шокированный, г. Бекке. Но чему тут удивляться, если сын «не решался без позволения [отца] проглотить даже маленький кусочек». Он всегда нуждался в руководителе , напомнил бы Шахтнер, но не до такой же степени, чтобы кусок застревал в горле. «Он впадает в тоску при мысли, что ваша встреча с ним не будет такой сердечной, как бы он того желал… Я вас прошу, скорее напишите и уверьте нас в вашей настоящей отцовской любви, так как сердце вашего сына в тревоге [ужасе, тоске] … такое оно чувствительное; сделайте вашу встречу с ним по прибытию его в Зальцбург приятной и дружеской. Всё его счастье и радость в его отце, и в его сестре, и вне их, — ни в ком в целом мире».

Если бы не Текла, его кузинушка, нет уверенности, что он доехал бы до Зальцбурга. Ты не очень рассердишься, если Текла приедет со мной? Уже загодя волнуется он как будет встречен отцом, заявившись в дом с кузиной, которая сама вызвалась первой принять на себя удар от дяди Леопольда. Поэтому он ерничает в письме к отцу, хотя ему совсем не до шуток, ведь приезд Теклы в Зальцбург давно для него решен. «Моя кузина здесь — почему? — чтобы угодить своему кузену? — Это, конечно, очевидный довод! — но — мы переговорим в Зальцбурге. Впрочем, я хотел бы, чтобы она приехала со мной в Зальцбург!» И в конце письма ничем не подготовленная знаменательная приписка, как бы между прочим вкравшаяся между строк: «Мад: Хепп, урожд. д’Уссон, умерла вчера в постели; — её так же убили docteurs [доктора] «… Простодушие здесь прямо бросается в глаза. Так пытался бы защититься прежний Вольфганг, для которого Папá — второй после Бога, и как Боженьку его надо было прежде умилостивить, чтобы Он не наказал его за детские проказы.

Но как он ни хорохориться, мужество часто оставляет его, когда накатывает вдруг безотчетный кошмар: он стоит перед дверью их дома, дверь открывается, он переступает порог, а отец и сестра заглядывают ему за спину, ища там Анну Марию. Как поднять на них глаза, и что тут можно сказать, сознавая, что, в самом деле, был легкомысленным, забывал о ней, бросал одну надолго в холодной квартире, был с нею небрежен, часто жесток и невнимателен. Он не мог сказать им: я сделал всё от меня зависящее, но Господь распорядился по-своему. Даже безупречный отзыв о нем барона фон Гримма, о котором упоминает отец («Он [фон Гримм] мне пишет, что ты в полной мере исполнил (в чем я и не сомневался) твой сыновний долг по отношению к твоей блаженной матери»), не вносит в его душу покоя. Его вина, чует он, тяжелее всякой несправедливости по отношению к нему, поэтому он так легко мирится с деспотизмом отца, отчужденностью сестры, предательством друзей. Чувство вины пожизненно в нем поселили самые близкие. И всегда ему это давали понять — всю взрослую жизнь он сознавал, что в семье им недовольны. Спасала самоирония и талант, лишивший его досуга и отнимавший последние силы. Еще в переписке он был в состоянии сопротивляться отцу, отстаивая свое мнение, но при очной встрече, тем более в родительском доме, он по-прежнему оставался всё тем же его послушным Вольферлем , поступки и слова которого всё ещё нуждались в отцовском одобрении.

Накануне возвращения в Зальцбург он, помимо письмá Бекке и собственного, просит и верную подружку Теклу сделать от себя льстивую приписку:

Monsieur mon tres cher oncle [Господин мой дражайший дядя].

Я надеюсь, что вы в добром здравии так же, как и Mademoiselle cousine; я имела честь найти господина вашего сына

Исправлено Вольфгангом

кузена

Далее рукой Теклы:

в добром здравии в Мюнхене, он настаивает, чтобы я поехала с ним в Зальцбург, но я еще не знаю, буду ли я иметь честь вас увидеть [пишет очень осторожно, опасливо, явно напрашиваясь на приглашение]

Чернильное пятно, под которым Вольфганг пишет в две строки следующее:

Портрет моей кузины

она пишет в рубашке!

[Это не для красного словца, и тем более не для отца, — импульсивно ворвались в письмо их отношения.]