Александр Кириллов - Моцарт

Одарил её Бог незлобивым характером. Но и тихоней она никогда не была, иной раз тáк глянет в глаза, что под ложечкой защемит. И к танцам горазда: и как умеет, грациозно подхватив юбки, выделывать ножкой коленца — два-три па с виртуозностью и легкостью прирожденной танцовщицы, а щиколотки изящны, как у выездных лошадок, и хохочет открыто, весело, заразительно… Улыбаться — её естественное состояние. Слепому видно, что она обаятельнейшее и искреннее существо, доброжелательное и участливое. Но это с одной стороны, а с другой: «поповский обрезок» — вердикт многоустного шепота, почерпнутый из слушков, экивоков, обмолвок. Даже дядя Леопольд склонен повторять за всеми, хоть и с оговорками, аугсбуржские сплетни, что, мол, «слишком известна она среди кюре. Если я ошибаюсь, то готов на коленях просить у неё прощения. Я только говорю: мне кажется ; и допускаю, что всё на первый взгляд всем очевидное, легко может померещиться, особенно на таком большом расстоянии — от Аугсб. до Зальцбурга… Меня совсем не смущает, что она кокетка. Herr Geistlichen [духовные лица] могут представлять собой нечто гораздо худшее». Последнее замечание отца заставило разыграться воображение Вольфганга при попытке совместить духовное лицо — Ecclesiastique, как величают их французы, — с плотской страстью. «Исповедуйте меня, святой отец», — шепчет дрогнувшим голоском юная прихожанка, и в окошке исповедальни вместо уха… 214 214 Л. Моцарт, письмо 20 окт. 1777 г. Это замечание Леопольда оказалось небеспочвенным, так как спустя 5 лет в феврале 1784 года Текла произвела на свет незаконнорожденную дочь от аугсбуржского канонника. Слух о Тёкле и незаконном ребенке (девочке Жозефе) от каноника T. ф. Райбера застал Вольфганга в Вене, промелькнув по касательной — так уже далеко от него это было. Стоп!.. Кажется обожателем кузины был Шмидт, служивший в книжной лавке или нет? Припоминает между делом Вольфганг, интересуясь стоимостью красного фрака, «который страсть как щекочет сердце», и он уже мысленно украшает его запавшими в душу пуговицами из перламутра, оправленными белыми камешками, с красивым желтым камнем в середине… Стоп!.. Стоп!.. Похожие пуговицы из перламутра находятся в музее Моцарта в Зальцбурге… Стоп!.. Тёкла родила. Как они могут эти эфемерные женские существа, уживаться с грубой похотью…

А ты взгляни на Пимперль, — решил меня образумить мой ловелас , — и скачет, и вертит хвостом, и лижется, столько преданности… Да-да, мордашка, лучше хозяина, кажется, нет для тебя , а где-то уже бродит шелудивый кобель, ждет своего часа. Вот он щегольски вскинул лапу у фонтана (очень похоже на то, как армейский щеголь берет под козырек) и уже сладострастно отирается возле благоухающей чистотой Пимперль, обнюхав, увернувшись мордой от её весело трепещущего хвостика, а она стоит, точно оглушенная, ожидая от этого чумазого вшивого пса немедленного счастья. И это всё та же Пимперль — пушистый щеночек, сразу же потянувшаяся к ним как только её внесли в дом, лишь бы возились с нею, тискали, чесали за ушком… Нет больше ни того дня, ни той Пимперль — не более реальной, чем эта у фонтана, — предмет вожделения приблудного пса, призывно помахивавшего ей бомжеватым хвостом. Но надо сказать, что, к её чести, она так и уйдет из этого мира девственницей — где-то около 30 августа 1784 года. «Душа пёски Пимперль не являлась ли тебе?» (Леопольд в письме к сыну)

Thekla (Фекла) — в переводе с древнегреческого «Слава Божья». Её приезд в Зальцбург, стал настоящим спасением для Вольфганга. Ему повезло, приходит черный день — и такие кроткие души, как она, навещают нас. Она пережила с ним до конца эти нелегкие смутные дни и ничего не попросила у него взамен.

Часто он лежал без сна и видел, как бесшумно отворяется дверь и Текла, босая, сияющая, на цыпочках входит в комнату, садится к нему на кровать. А утром его встречают за завтраком её шутливые колкости, и теплая ладонь кузины вскользь касается его руки. Он садится за пианофорте — Текла рядом, молча присоседится с «французским» на коленях. Она утоляет любопытство Лепольда о мюнхенских пертурбациях. Наносит визиты в компании Наннерль. Вечерами «стреляет» по мишеням, взвинчивая ставки, и пикируется с кузеном, слегка шокируя гостей брошенными в азарте игры непристойными шуточками. Танцует кузина с упоением, пристрастив и Вольфганга к танцам до упаду. По утрам они чинно сидят в соборе на мессе, а дома, спасаясь от гостей, забираются в платяной шкаф, чтобы там, прижавшись, пошептаться или просто помолчать вдвоем. Но каждое утро он вспоминает с тоскою, что Текла здесь в гостях, и в любой день, не дай бог сегодня, соберет вещи и скажет: мне пора, я уезжаю.

Это случилось 26 марта — неожиданно и предсказуемо. Текла, зажмурясь, чтобы никого не видеть и ничего не слышать, наспех уложила вещи и весело крикнула ему, что уезжает. Благо Леопольд позаботился об оказии, с которой она доберется до Аугсбурга. Расставанье (поется в какой-то песне) «маленькая смерть» ; во всяком случае для чувствительного Вольфганга. Ведь, расставаясь, мы оплакиваем дни нашей близости, безвозвратно ушедшие, наши совместные прогулки, трапезы за одним столом, теплоту невзначай соприкоснувшихся рук, совместные дурачества и многое, многое — вплоть до мимолетных настроений…

Он прощается с кузиной, а я прощаюсь с ним. Вон он стоит на дороге в потертом камзоле, обшитом чем-то красным, без шляпы, в расстегнутом плаще из-под которого выглядывают некогда золотистые галуны, и машет ей, что-то выкрикивая и хохоча, вдруг поворачивается к ней задом, и к нам доносится с ветром — хулиганское: мой анус, пока что не вéнец … « Adieu , сеструха. Я есть, я был, я был бы, я всегда был, я уже давно был, если бы я тогда был, о чтоб мне быть, если бы я милостью Божьей был, я стал бы, я стану, если бы я стал, о, чтоб я стал, милостью Божьей, если бы я тогда был, кем? — простоФилей. Addieu ma chére Cousine — не… без причин».

Вольфганг возвращается домой улицами Зальцбурга, где провел полжизни, и смотрит на всё как турист, созерцающий руины Карфагена. Так только душа, расставшись с телом, может незримо блуждать среди знакомых с детства зданий, по исхоженным вдоль и поперек улицам и смотреть вокруг тем невидящим взглядом, каким однажды смотрел и я, впервые приехав в Германию, удивляясь, как всё мне здесь знакомо — здесь, где я никогда не был.

Трезль стряпает ужин. Съешь то, съешь это , подсовывает ему всякие вкусности. Он берет, ест, слоняется по кухне, подходит к окну… Так я́ мог бы себя чувствовать в его доме, но он не должен, он не в музее и не на сцене.

Наннерль прячет глаза, если он случайно застанет её с мамиными подарками, будто держит в руках улики его преступления. Ничего в их отношениях не изменилось и после того, как она, выплакавшись, в раскаяние прижала его к себе, будто боясь еще раз потерять — с любовью и нежностью… Всё равно между ними остались — и этот кофр, и отъезд из Зальцбурга, и Мюнхен, Аугсбург, Мангейм, Париж, и отболевшие рубцы, и осиротевший дом.