София Кульбицкая - Красная верёвка

На днях мы с дедушкой вкручивали энергосберегающие лампочки. В доме высокие потолки и, чтобы достать до люстры, надо ставить стремянку, да и там задирать голову и не держаться руками. Поэтому лезла я, а дедушка стоял внизу и придерживал.

— За жопу, дедушка! — просила я. — За центр тяжести. За ноги мне будет только веселее падать!

Лампочки горели хорошо, мы радовались, насколько светлее стало в комнате, и любовались их красивым, холодным белым свечением.

Ночью, лёжа без сна, я вдруг заметила в одном из плафонов, ближе к стенным часам, какие-то странные бледно-голубые вспышки. Они были неравномерные — то ярче, то совсем слабенькие, — но повторялись довольно регулярно, раз в двадцать-тридцать секунд.

Я не очень хороша в электротехнике, но даже мне было ясно, что в люстре, отключённой от источника питания, ничего светиться не может.

Это было очень страшно. У меня сложилось две версии: 1) одна из лампочек каким-то образом нарушилась и выделяет ядовитый газ, который и даёт такое свечение; 2) в здании теплосети, что напротив, притаились враги и направляют в наше окно прицельный лазерный луч.

Часы пробили двенадцать. Я встала, прошла в комнату, где спал дедушка, и разбудила его. — У меня там какие-то вспышки в люстре, — пожаловалась я.

Теперь мы вдвоём сидели на диване в полной темноте и, задрав головы, напряжённо смотрели на люстру. О! — то и дело говорила я. Всё осложнялось тем, что вспышки, как назло, стали очень слабыми и дедушка их не видел. Точнее, вроде бы видел одну, когда только зашёл, но был не уверен.

— Это пришла моя смерть, — догадалась я. — Поэтому я её вижу, а ты нет.

Я была против того, чтобы зажигать люстру — враги могли увидеть и понять, что мы их обнаружили. Но любопытство победило. Люстра погорела минуты две, и мы её снова выключили. Теперь ждать пришлось довольно долго. Зато, когда дождались, вспышка получилась такая, что её разглядел даже дедушка.

Стало немного легче — по крайней мере, он убедился, что я ничего не выдумываю. Теперь, когда предубеждение рассеялось, дедушка стал видеть даже слабые вспышки.

— У меня нет объяснения происходящему, — наконец, сказал он.

— Такого не может быть. У всего есть объяснение! — возразила я, но дедушка повторил:

— Нет. У этого объяснения нет.

Мы ещё немного понаблюдали за вспышками, и дедушка решил, что лампочку надо выкрутить. — Я боюсь. — Ну, я сам выкручу. — Нет! — жертвовать дедушкой я не могла. — Дедушка притащил стремянку, и в кромешной тьме я полезла на неё.

— За жопу, дедушка, — напомнила я.

Прикасаться к лампочке было страшно, но она легко выкручивалась. Я передала её дедушке. — Следи за ней! — говорила я. — А я буду следить за плафоном!

Лампочка остаточно светилась красивым, ровным белым светом. Дедушка ощупью стал подыскивать место для неё на серванте, где лежали и другие лампочки, и когда прикоснулся к одной из них, под его пальцами неожиданно возникла ярко-голубая вспышка. Это было статическое электричество.

Минут десять мы теребили лампочки о пальцы и другие вещи, любуясь красивыми голубыми сполохами. Потом, довольные, разошлись по койкам. Объяснение нашлось.

Дедушке понадобилось достать из низу шкафа пластмассовый ящик, чтобы убрать туда какие-то свои атрибуты или аксессуары. Тамошней дверце немного мешает открыться стул, на котором сидит сидящий за компьютером (я).

— Убери… убери… — начал было дедушка.

— Задницу?..

— Нет, сиди, я уже почти достал, — и дедушка, действительно, почти без проблем вытащил нужный ящик.

— Что такое? — забормотал он пять минут спустя, — почему я не могу убрать его обратно? Ты со стула встала, что ли?

— Нет, дедушка, я не меняла положения. И вообще ничего не меняла.

— Тогда почему же?..

— А потому, — ответила я афоризмом, — что вынимать всегда легче, чем засовывать.

19 сентября

Привет тебе, Альбина!

Хотела написать: как ты там, на своей загадочно-зашифрованной, полной удивительных открытий работе, — но потом вспомнила, что адресуюсь не к тебе данного момента, а к тебе — уже пришедшей домой, тебе из будущего, со скептически-заинтересованной полуулыбкой (почему-то именно так в моей фантазии) открывающей этот милый дневничок. Кстати. Если уж я начала с первых же слов путаться во временных срезах, то почему бы не сделать экскурс во вчера, а конкретнее — в последние три часа до твоего прихода: я одна в тёмной спальне, со своим ожиданием и тонкими взвизгиваниями подвыпившей Максимовны за стеной. Признаюсь же тебе (вчера я не решилась этого сделать), как я проводила время. «Здравствуй, дорогая передача (к счастью, вопли уютного семейного гульбария были достаточно громкими); здравствуй, дорогая радиопередача «В ожидании Альбины»!» Пишет тебе Соня из Москвы. Передайте, пожалуйста, песню «Выхожу один я на дорогу» в исполнении Максимы Сергеевой». — «Очень трогательное письмо пришло нам в редакцию… выполняем твою просьбу, Сонечка, и передаём романс «Выхожу один я на дорогу» для всех, кто сейчас находится в ожидании Альбины — и, конечно же, для всех Альбин, которые сейчас в пути. Выхожуууу одиииин я на дороооогуууу…» — «Скучаешь, бедняжка?» — сочувственно спрашивал отец, на середине ловко оборванной фразы вваливающийся в комнату и врубающий верхний свет в тщетных поисках забытой на стуле футболки.

Но вернёмся в сегодняшний день. Знаменательных событий (т.е. достойных упоминания в этом посвящённом тебе документе) до сих пор почти не было, если не считать забавного диалога, происходившего через некоторое время после твоего ухода, за завтраком. Темой разговора (достаточно бурного) была назойливость, Назойливость, возведённая в ранг семейного недостатка: папа, бия себя в грудь, заявлял, что ему «нравится быть назойливым» и он «может себе это позволить!»; бабушка была менее экстремистична и миролюбиво упрашивала присутствующих ловить её на проявлениях этого качества и по мере сил бороться с ними. Далее бабушкина мысль пошла по совершенно естественному и логичному пути: Юра, её сын и мой отец, просто-таки физически не мог не сделаться назойливым, потому что эта неприятная черта в избытке присутствует как у его матери, так и…

Тут все переглянулись и невольно перевели глаза на дедушку, который в эту минуту, не замечая никого вокруг, с пеной у рта доказывал всем присутствующим вред назойливости, для наглядности приводя примеры из жизни. Бедный, он не заметил, что разговор давно уже перешёл в другую плоскость: никто больше не искал проявлений этого качества в себе, не обвинял и даже не оправдывал себя за них, потому что всё это ничего не значило рядом с главным, ярко выраженным носителем этого свойства, в эту минуту изливавшего на их головы праведный гнев, усиленный недюжинным ораторским дарованием. А дедушка, не замечая сплетаемой вокруг него сети смешков и ухмылок, не унимался: